Читать интересную книгу Заре навстречу - Вадим Кожевников

В бараках местов только на одну смену. Придешь и на теплое после другого ляжешь. А ежели все наружи, то деваться людям некуда. Одежа-то на всех слабая: вода в шахтах минеральная, едкая, тлеет от нее одежа, ровно ее кислотой ошпарили. Про тело не говорю, — в подмышках, в пахах мокрец все разъел. А подсушить обноски Б воскресный день негде. Был у нас тут беглый с каторги, так такого порядка не снес, объявился начальству: вертайте, мол, назад, в форменной каторге обращение лучше.

Там хоть еда казенная, одежа и на всех помещение, а тут ничего нет. Невылазные забастовки в рудниках ребята учиняли. Но это так — полдела: поголодуют, сидя в шахте, а после зачинщиков — кого на фронт, кого в тюрьму.

Только и делов. Я тоже в шахте отсиживался, жена еду в вентиляционный штрек в узелке кидала, кормился; а она тощала, тощала и померла. Кричал я ей из ствола:

"Не носи боле", — все горло содрал с крику; не послушалась. — Печально улыбнулся и заявил: — Вот и остался вдвоем с мышом.

— Зачем же вы его мне тогда подарить хотели?

Болотный забрал пыльную бороду в кулак, подергал и произнес безразличным тоном:

— А так, для смеха тока. У нас тут в Партийном клубе громко для людей книги читают. В одной сказано было: заболел парнишка сильно, а ему белую собачонку подарили, он и выздоровел. Прикинул: может, мышь сойдет — тоже зверек заметный.

— Но ведь вы же меня не знаете?

— А чего мне тебя знать? Что ты за фигура такая? — почему-то рассердился Болотный. — Я из сочувствия к Парамонову. Неловко получается: гость, а хворает. Человека нужно удовольствием лечить. Болезнь — она всегда с горя. Кто веселый, тот не хворает. Я вот никогда не хворал, только увечился когда в шахте.

И, притопнув скрюченной ногой, пропел задорно:

Мы, ребята-ежики, в голенищах ножики.

Эх, смерть одна, а болезней тьма:

Лихорадка, трясучка, тифозная сыпучка,

Я парень-жиган, на всех их чихал,

закашлявшись, махнул рукой и пожаловался:

— Внутри шибко пропылился угольком: как зачну веселым быть, покалывает в грудях, ровно песку стеклянного нажрался. — Спросил деловито: — Ну, так не хочешь брать мыша-то? Ну, тогда спи тихо. Назавтра еще чего-нибудь принесу, — и ушел, тихо ступая на скрюченных ногах.

Тима уже выздоравливал, когда Болотный вновь пришел как-то в землянку к Парамоновым.

— Видали? До сих пор живой? — начал он еще с порога. — Значит, у меня кумпол с мозгой, — придвинул табуретку, сел, начал неторопливо: — Скольких вокруг меня смертяшка петлей оплела. А я ей все не покорствовав Если б ребят-товарищей, с кем когда уголек брал, на ОДРО кладбище сложить, много могилок получилось бы. — Пожаловался: — Сократили часы упряжки, а у меня с денного света глаза с непривычки ломит. Хожу и плачу.

Дуроломы смеются: по царю, мол. А ему бы после девятьсот пятого в монахи попти, грехи свои замаливать, а, он по дурости на немцев народ кинул. Расчет делал, — отведем на немце душу, кровью изойдем, ослабнем. Еще годков с полсотпп он себе и выхлопочет тиранствовать.

А народ, как за ружьишки ухватился, сообразил, кого вперед штыком коли, кого назад прикладом бей. Осолдатился, теперь его ничем не своротишь.

— А вы были за революцию? — спросил Тима.

— Я против артели никогда не шел, — уклончиво ответил Болотный.

— Но сейчас лучше, чем раньше?

— Надрали глотки на митинге, пообещали новой власти миллион пудиков, а рубать-то его мне.

— Но теперь легче стало в шахте работать?

— Пускай годков десяток с меня скинут, тогда легче пойдет.

— Анисим говорил, вы больше других даете.

— С привычки.

— А он сказал, вы чего-то такое придумали.

— Не я — старость схитрилась. Махать без передыха обушком сподручней, когда за тобой один крепит, другой огребает.

— Но ведь многие после вас так стали.

— Верно, собезьянничали, словчили.

— А вы бы один только так хотели?

— Не пес я от ребят таиться.

— Вот спасательную станцию устроили, теперь шахтеры не будут калечиться и гибнуть.

— Баловство это, — сердито сказал Болотный. — Не обстучишь кровлю, не растопыришь ухо — никакой спасатель тебя от глупости не оборонит. Я почему живой? Не верю ей, шахте. Полсотни годков под землей воюю со всей вражьей силой, которая горняка удавить хочет, и пока, значит, мой над ней верх, а не ее. — Обратившись к Анисиму, сказал строго: — Слыхал? Постановление сделали: во всех семействах, у которых отцы за революцию погибли, или просто так в шахте сгинули, или поувечились, ребят содержать до полного возраста по всем статьям довольства. Вам тоже пенсии положили. Значит, Дуська приданое скопит.

— Вы бы лучше меня к себе в забой взяли, — попросил Анисим.

— А что? — оживился Болотный. — Я бы из тебя шахтера выстрогал. В старое время как хорошо было! Мне девяти годков не было, а уже в саночниках на карачках по штреку ползал. В двенадцать водку самостоятельно со всеми пил и кайлой помахивал до полного обалдения.

А вот новая власть не желает сызмальства к углю приучивать. Жиганов плодить будет, дармоедов.

Усаживаясь на табуретку, заявил сурово:

— Вот дождусь Парамонова, ругаться с ним буду. Запретил газ выжигать на месте открытой лавы, поставил меня вентиляционный штрек новый рубать. А мпе это скука — добычу давать желаю. И этот комиссар приезжий — тоже человек чудной. Полез в шахту, обтер ее всю насквозь пиджачком, покрутил носом: "Пыли много".

Собрал шахтеров, показал в банке человечьи легкие, ворошит их палочкой: вот, мол, глядите, сколько в них пыли набито, мол, для здоровья вред. Самого Парамонова прижал и крепежный лес у него отнял на баню и на сушилку. Я баню-то настоящую плохо помню. Годов тридцать назад гулял в селе большом, ну и для куража велел себя в баню свесть. И там совместно с четвертной бутылью парился. — Вздохнул мечтательно: — Баня — это как царство небесное. Всех болезней избавительница. А комиссар еще про больницу стал толковать. Вот чудило, да кто ж в нее пойдет, если баня есть!

— А если кто в шахте искалечится?

— Если не совсем — опять баня. Сделай припарку дегтем — как на собаке присохнет.

Пришел Парамонов. Выслушав жалобу Болотного, сказал кратко:

— Тихон Иванович, ты пойми, прорубим вентиляционный ходок, люди чистым воздухом дышать будут, а то ведь отрава.

— Газок-то, он тоже свою пользу имеет, — не сдавался Болотный. Провоняешься им, ни блоха, ни клоп не жалят. А по весне гнус не тревожит, это я давно по себе приметил. Но я вам поперек становиться не стану. Только гляди, от сильной тяги сквозняки гулять будут, а с их простуда.

— Ничего, мы дверки вентиляционные навесим.

— Ну, разве что тесу вам не жалко, тогда валите, — милостиво согласился Болотный. И спросил жадно: — Ну, чего нового еще постановили?

Парамонов выложил на стол бумажки, разгладил их ладонями.

— Значит, такая резолюция: облегчить вес тачек — раз. Заменить ручной и конный подъем паровым. Каждый месяц от каната подъемного один аршин отрубать и расследовать, сколько волокон на нем порвалось, чтобы, значит, обрыва клети или бадьи больше не было. На лампы наготовить предохранительные сетки. Ну, тут еще всякая сигнализация, питьевые бачки, жаровни в вентиляционных шахтах, чтобы тяга наружу лучше была. Построить три барака: два бревенчатых — под жилье, один, из досок, для больницы; лесопилку перевести на круглые сутки, чтобы шахтерам тес выдавать на обшивку землянок, а то сырость — болеют люди.

— Это кто же нагородил столько? — озабоченно спросил Болотный.

— Техническая комиссия при Совете нащем депутатском.

— А кто исполнять будет?

— Все.

Болотный, насупившись, теребил бороду, потом попросил:

— А ну, еще раз перечисли. — Снова задумался и только после этого одобрил: — А ведь ничего не скажешь, дело! — и, вставая, заявил: — Ну, пойду людям скажу.

Не все еще, видать, знают.

— Валяй, валяй, агитируй, — одобрил Парамонов. — Только смотри не привирай чего лишнего.

— Разве я брехун?

— А вот когда постановили на сдельщину работать, ты что говорил? Будто, кто норму не выдаст, из шахты не выпустят.

— Так это я от себя придумал.

— Нельзя самовольствовать. Пришел бы в Совет, обсудили.

— Разговорщики вы, вот кто! — рассердился Болотный и ушел, с силой хлопнув сколоченной из горбылей дверью.

Парамонов сказал про Болотного:

— У Тихона в костях больше мозга, чем у другого в башке, — и стал горячо объяснять: — Не хватало породы для закладки пространства, а маркшейдер запретил на старых выработках стойки выбивать в целях обрушения породы — горной мельницей такое дело называется. Говорил: трещиноватая кровля, не успеют люди повыскакивать. Тихон полез в выработки, поснимал дверные оклады и часть крепи, после бревно поперек штрека положил, обвязал с краев двумя канатами, притащил концы в укрытие и оттуда велел ребятам канаты дергать. Ну и свалили стойки и даже успели бревном их сгрести до того, как обвал породы начался. Пустил, выходит, горную мельницу на полный ход. А то пришлось бы, как маркшейдер приказывал, с террикона обратно в шахту породу качать или снова по-камерному пласт разрабатывать. Тысячи пудов уголька в целиках губить. Выходит, сэкономил Тихон силы, здоровье и деньги.