Десятилетия сменялись – старые пророчества о полетах на Луну или взятии Стамбула должны были исполниться – однако же англичане пиратствовали на морях, инквизиция все жестче боролась с ересями, а казна никак не могла свести бездефицитный бюджет.
Тогда-то и возникло слово «фантастика» – сказка, которую приятно читать, но в которую совершенно не обязательно верить. Фантаст – это прогнозер, который прикидывается пророком, но не «взаправду», а ровно в той мере, в которой фокусник прикидывается волшебником. Когда знакомые образы, десятки и сотни раз обещанные «пророками» на страницах книг, все никак не реализуютеся – начинается профанация. Книги читают для «душевной утехи», но не для «заботы о своей душе». Справедливо и обратное – гутенбергский пророк, чтобы привлечь к себе внимание, должен обладать бойким пером, уметь рассказывать истории. Он постепенно превращает сказку о будущем в серьезное дело. Фантаст перестает лишь развлекать и заставляет думать.
«Романы доблести» оказались предзакатной мечтой всемирной испанской монархии, и читали их ровно до тех пор, пока можно было не замечать прорех на собственных плащах. Потом восхищение сменилось насмешкой. Дон Кихот стал образцовой пародией на уходящее кастильское рыцарство. Рассмотрев в будущем множество подробностей идеального устройства монархии, он решил отправиться по Испании, чтобы заложить своими подвигами начало новой державы и заодно населить ее своими потомками, которые увидят торжество христолюбивого дела. Увы. Рыцарь печального образа терпел поражения абсолютно во всех своих замыслах, и только абсолютная честность вкупе с почтением перед женским полом спасала Дон Кихоту жизнь.
Закат фантрыцарского романа в Испании совпадает с началом важнейшей трансформации визионерства. Началось «сползание» изобретений в прошлое – замкнулась петля обратной связи в изобретательстве.
Как это выглядит?
Если потомок визионера занимался бы ремеслом и в его руках часто мелькали новые винты, рубанки, откосы – предок непременно рассмотрел новый инструментарий во всех подробностях. Можно «изобрести не выдумывая», однако же при этом очевидность изобретения – важнейший показатель. Если принцип действия можно понять с первого взгляда (чего ради потомку часами рассматривать внутреннее устройство хронометра?), безо всякой абстрактной формулы (химики смешивают вещества – но ведь на растворах редко пишут конкретные обозначения?), то усовершенствования не заставляют себя ждать. Потомки, у которых заимствованы эти находки, будут опираться на информацию предков – и пойдут чуть дальше в собственных изобретениях. Которые тоже будут подсмотрены предками. Возникает положительная обратная связь – изобретения совершенствуются до локального максимума возможностей (см. Визионерская технопарадигма)[8].
Тарталья изобрел подзорную трубу и всем прямо говорил, что рассмотрел ее в руках внука. Астролябия появилась в 1620-х – ее конструкция была описана в анонимном трактате, автор указывал, что не смеет ставить свое имя вместо имени потомка. Но вот часы с маятником удалось создать лишь Галилею, хотя их описания к тому времени были широко известны – он вывел формулу движения маятника и представил экземпляр в 1600-м[9].
Оттого явилась возможность, не влезая в политику, не рассуждая о прерывании династий или чудовищных крестьянских восстаниях, претендовать на звания пророка. Традиция технопророчества начала формулироваться в обновленной Кольбером Академии, а своего окончательно расцвета достигает в ранних вещах Вольтера («Кандит-паровик»). Основанное последним «Энциклопедическое общество» стало подлинным проводником идей промышленной революции и четко сформулировало тот масонско-технократический идеал новой Франции, который явился после Революции[10]. Эта традиция прошла красной нитью через всю великую французскую литературу. Английская традиция не отставала: Даниэль Дефо дал нам образ престарелого Робинзона Крузо – человека, который, пройдя невиданное испытание одиночеством на острове и лишь в собственном мастерстве находя утешение, вдруг понял, что мир вокруг – как тот самый остров. Торговля и организация людей – ничем не отличаются от постройки шалашей и приручения коз. Потому, опираясь на поздно проклюнувшееся визионерство, с невиданной для старика энергией он взялся за организацию своего торгового дома, постройку судов, отладку сети факторий.
И первым, кто высмеял такое жизнеустройство, был Свифт. В «Третьем путешествии Гулливера» он описывал страну «гунтигряпсов», существ куда щедрее, чем люди, наделенных визионерским даром. Когда-то они жили счастливо, могли прятаться от наступающих ураганов, угадывали пути косяков рыбы в море и даже спокойно встречали собственную смерть. Но один европеец завез на остров деньги, обучил их азам торговли и биржевого дела. В результате львиная доля гунтигряпсов совершенно перестала работать – они как бешеные угадывают котировки круглых и овальных раковин на своей бирже, пытаются жить на разнице курсов. Остров впал в жуткое запустение и нищету. Остановилась даже намывка золотого песка, на бирже его заменили кусочками бересты с цифрами…
Но подлинной тенью прогресса были видения ужасов Смуты. Всегда находились люди, которые страшились революции.
Наиболее известный пророк-охранитель «старого режима» – маркиз де Сад. Ветеран Шестилетней войны, он во всех подробностях рассмотрел ту кровавую революционную мясорубку, в которой обречено было сгинуть его потомство, и загорелся идеей не допустить бойни. Проблема была в том, что царедворцы в гробу видали перемены, и даже «энциклопедисты» не могли расшевелить их своими рациональными и продуманными фантасмагориями – «после меня хоть потоп». Де Сад зашел с другой стороны: стал «бить на жалость» и попросту пугать. Его описание четвертования юного Людовика XVII на гильотине (само слово подслушано в будущем, происхождение не ясно), видения Парижа, осажденного англо-немецкими войсками и страдающего от голода («Жюстина, пожирающая своих детей»), сладострастное составление проскрипционных списков каким-то провинциальным адвокатом …беспьером – напугало очень многих. Популярностью его труды соперничали с трудами Вольтера. В итоге было составлено тайное общество, которое охотилось за некоторыми младенцами и заодно поставляло маркизу девушек для «беспрерывного умножения потомства»[11].
То, что маркиз изменил историю, не вызывает сомнения. Широчайшая кампания, вдохновленная несколькими книгами, закончилась убийством некоего мальчишки – Жана Виктора Моро. Фамилия «Моро» к тому времени была известна минимум четырем визионерам, и английский кабинет даже выделил тысячу двести фунтов на «воспитание будущего союзника Англии, буде таковой сыщется»[12]. Провинциальный адвокат де Робеспьер был убит на первом самочинном заседании Генеральных штатов – хотя странно видеть в этом тщедушном заике будущего диктатора. Другое дело, что лучше бы не вмешивались. Друг народа Марат и скромный артиллерист Бонапарт (император с 1803 года) учинили во Франции такой кавардак и настолько основательно перепахали Европу, что никому мало не показалось. Париж не умирал с голоду, но французы сотнями тысяч гибли в соседних странах.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});