Читать интересную книгу Вчерашний мир. Воспоминания европейца - Стефан Цвейг

Сразу скажу: выбирать мне не приходилось; делал то, что заказывали. Но и тут возникали разные осложнения, порой имевшие гротескный характер. Так, в книге Альфреда Куреллы «На пути к Ленину» автор писал о русском головотяпстве, которое облегчало доставку нелегальной литературы в Россию. В редакции разразилась настоящая буря: подобным выражением переводчик оскорбляет русский народ! Понадобилась экспертиза, чтобы эта буря затихла. Но подозрительное отношение ко мне не исчезло. В книге было много еврейских имен, которые принадлежали крупнейшим деятелям партии и комсомола, репрессированным по указанию Сталина. Эти имена и все, что связано с ними, были, разумеется, вымараны. Книга значительно похудела.

В итоге мое сотрудничество с журналом стало разлаживаться. Главный редактор был из партийных функционеров, направленных после войны на литературный фронт. В сущности, он был человек неплохой, даже добрый. Но были две вещи, которых он никогда бы не потерпел на страницах вверенного ему журнала. Это так называемый блуд и все, что хоть как-то затрагивало еврейскую тему. При малейшем намеке на то или другое главный редактор, насупившись, вежливо, но брезгливо ронял: «Прошу вас, этого не надо. А это, пожалуйста, уберите».

Страницы журнала населяли бесполые существа, имевшие незапятнанное происхождение. Кровь иногда ударяла им в голову – но никогда ниже. Журнал соответствовал основным требованиям партии: он был идеологически выдержан и морально устойчив.

Не складывались отношения и с ответственным секретарем, пришедшим в журнал из райкома партии. Вся деятельность его в журнале сводилась к тому, чтобы красным карандашом пронумеровать подготовленный номер и доставить его в обком на литование, то есть окончательное прохождение сквозь цензуру. Позднее он сам перебрался в обком в качестве цензора, после чего оказался в кресле директора издательства «Просвещение». Не жизнь, а сказка! Рос, рос человек и вырос.

Но я, увлекшись рассказом о журнале «Нева», ничего не сказал о своей женитьбе. А между тем, несмотря на мою перегруженность, это случилось. Вот самые краткие анкетные данные о жене. Имя: Светлана. Отец – юрист, мать – историк. Родилась в январе 1942 года. Место рождения: Ленинград. Дитя блокады и, наконец, еврейка.

Вот тогда-то я и поселился у тех самых знаменитых Пяти Углов, в двухкомнатной квартире на улице Ломоносова, вместе с родителями Светланы. К другим проблемам прибавилась жилищная. У тестя, как инвалида войны, были некоторые привилегии. Мы вступили в кооператив и начали копить и одалживать деньги. Только тот, кто сам прошел через это, знает, с какими трудностями пришлось нам столкнуться, и поймет, какую радость мы испытали, когда на правом берегу Невы наконец-то построили дом с нашей новой небольшой квартирой.

А к этому времени (это в сказках все быстро делается) к нам со Светой уже присоединилась Марина, доченька, и родители Светы, учитывая все обстоятельства, из прекрасной квартиры в центре города, у самых Пяти Углов, переехали черт знает куда, в район тогдашних новостроек, в современную однокомнатную квартиру. Ну что тут можно сказать? Для меня это было особенно важно: в минуте ходьбы, в том же доме, находился городской Институт усовершенствования учителей, где я раз в неделю читал учителям немецкого языка лекции по современной немецкой литературе. А в двух минутах ходьбы от нашего дома, на той же улице Ломоносова, только ближе к Фонтанке, расположился Институт холодильной промышленности, в котором после окончания Высших педагогических курсов иностранных языков я работал.

Увы, несмотря на близость домами, ни в первом, ни во втором институте я не прижился. В Институте усовершенствования, кроме заведующего кабинетом немецкого языка, все преподаватели были внештатные – приглашенные почасовики. А в холодильном институте – по другим причинам. И не потому, что у меня скверный характер или что я не люблю работать. Бывает, конечно, что даже при всем желании у человека что-то не получается, что он не вписывается в коллектив (не мой случай). А потому, что я недоволен был своим положением – а как было им быть довольным? Как взяли меня на полставки, так я с нее и ушел. Ставка ассистента – стыдно сказать – сто пять рублей; разделите на два: пятьдесят два рубля пятьдесят копеек. Зарплата уборщицы.

Поначалу это меня отнюдь не смущало. Я радовался, что буду работать в вузе. Я мог об этом только мечтать! Еще свежо было в памяти то, как я обивал пороги, пытаясь устроиться в какой-нибудь институт. И если бы не авторитетные люди, замолвившие за меня словечко, то неизвестно, работал ли бы я вообще. Нет, я вел себя очень скромно. Я ничего не требовал. Я должен был себя проявить. Я был уверен в том, что меня оценят.

Имея полставки, я все шесть дней ходил в институт. Подумывая о диссертации, я понял, что рассчитывать на аспирантуру мне нечего и, более того, мне не дадут даже свободного дня. Это не для нашего брата. Заведующий кафедрой, к которому я обратился с вопросом, изменится ли мое положение, ответил мне однозначно: «Ничего не могу поделать. У нас четыре еврея. План перевыполнен. Кафедра – это не синагога».

У нас на кафедре был старший преподаватель, грек. Но внешне он походил на еврея, и ему постоянно приходилось доказывать, что он не верблюд, с евреями ничего общего нет и никогда не было. Я ему очень сочувствовал. Но были случаи посложнее, когда приходилось сталкиваться с полукровками, у которых отец или мать были евреями и которые от этого напрочь открещивались, доходя в своем рвении до ярого антисемитизма. Я видел тех же самых людей и в более узком кругу, когда они чуть не с пеной у рта заявляли, что, несмотря на смешение разных кровей, всегда считали себя евреями. Такое, я думаю, было возможно только у нас, в братской семье народов.

Евреев в эту семью почему-то не принимали. Лишали многих прав. Поэтому появлялись отступники, а жестче сказать – предатели. Не стану я все списывать на обстоятельства, ведь есть еще и порядочность, и достоинство человека. Если есть…

Дружил я в ту пору с Виктором – умным и талантливым человеком, кандидатом философских наук. Как и многие ленинградцы, он часто бывал в Прибалтике, особенно обожал Таллин. Четыре часа на машине – и ты в столице Эстонии. Имея свою машину, он часто катался в Таллин. Эстонские сигареты, к которым он пристрастился, назывались, конечно, «Таллин». «Кончаются сигареты», – объявлял Виктор, и было ясно, что он отправляется в Таллин. Эти поездки он умел совмещать с деловыми командировками, приносившими ему дополнительный заработок.

Виктор читал лекции по истории религии и атеизму. В результате этих поездок за сигаретами и его просветительской деятельности, совместной с одной эстонкой, появился ребенок. Как человек благородный, он на этой эстонке женился, а затем и вообще перебрался в Таллин, после чего перевез туда и своих родителей (отец у него белорус, а мать – еврейка). И вот тут-то началась совсем другая история. Его родители не смогли прижиться на новом месте: все для них здесь было чужое. Догадывались ли они, что происходило это потому, что сами они здесь были чужаками? Еще до всяких перестроек, в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, Ада Яковлевна, мать Виктора, сказала мне там, в Таллине: «Теперь я очень хорошо понимаю чувства наших эмигрантов, столь блистательно описанные Булгаковым или Набоковым. Эстония (хотя она и советская республика) могла бы служить тем карантинным лагерем, который необходимо пройти каждому, кто собрался эмигрировать».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});