Читать интересную книгу Исповедь гипнотезера - Владимир Леви

(Плотно зачеркнуто. На полях: «Хорошенькая психотерапия для мнительных. А ведь так, как я, филигранно щадить нервишки читателя вряд ли кто… читателя знаю подробнее, чем…»)

Неоперабельная аневризма. Никак иначе.

Но вот ошибка. (На полях: «Всякая ошибка есть неиспользованная свобода»). Это должно было произойти в другом месте, не здесь. Не за этим столом.

Стараясь не смотреть, Эго приблизился.

Венецианский шедевр в стиле то ли позднего барокко, то ли раннего рококо (покойник всегда их позорно путал), львинолапый красавец в золотистом литье — такой стол мебелью не назовешь, это уже существо. Дух изысканно-живой, беззаботный, пьющий на брудершафт с вечностью, сотворил это произведение руками неведомого мастера — и теперь звонко протестовал. Что такое, вопрошал он, к чему эта буфетная скоропостижность? Мне оскорбительно давление мертвой плоти, я и так многое претерпел.

Теперь уже не узнать, какими путями прикочевал в скудный дом этот ссыльный аристократ. Гнутые ореховые ноги уже лет шестьдесят взывали о скорой помощи; грудастые бронзовые рожицы побурели; врезная, цвета спелой маслины, кожа столешницы… (неразборчиво) царапинами и вмятинами, кое-где вспухла; на черной тисненой кайме зиял шрам, выжженный сигаретой. Так увековечил себя приятель (нрзбр) с подружкой…

(Вычеркнутая страница. На полях: «К… бабушке этот домашний пейзаж. Обрыдлое логово полухолостяка. Только дети что-то замечают, а взрослые ни черта, хоть и озирают все. Действует не обстановка, а дух.)

Умерший сидел — как и был застигнут, в рабочем кресле. Рука — вжата в недописанный лист.

Взгляд уходящих не мигает. Раз миновавший путей бескрылый ум не постигает.

Судьба не разожмет когтей и душу, легкую добычу, ввысь унесет, за облака, а кости вниз, таков обычай и человеческий, и птичий, пришедший к нам издалека…

Морозное поле, стоячая стынь. По меньшей мере, за тридцать метров… Иной толстокожий и не ощутит, но, принагнувшись в прощании…

Отойти, отойти. Поваляться еще немного на скрипучей розовощекой тахте. Вынестись за пределы клетки… Можно не подниматься, снаружи все выучено назубок.

Безгоризонтное городское пространство. Балконы, оскаленные бельем. Две лежачие башни — окно в окно. Каждый вечер там, в гнездышке, что смотрит прямо тебе в пуп, какой-то в майке и какая-то в зеленом халатике — несколько деловитых передвижений — полотенце — крем или что там — да, там, в каюте напротив…

Распружинившись, Эго прыгнул на ковер, сделал стойку, на руках подошел к столу и, возвернувшись на ноги, глянул через окаменелое плечо на бумаги.

— Можно вас попросить… Убрать лапку?..

Не среагировал.

Эго нагнулся, ухватил ножки кресла и отодвинул его от стола с седоком вместе, насколько смог.

В освободившемся пространстве осталась мутвобелесая аура. Отдунув ее несколькими энергичными выдохами — она нехотя, как дым трубочный, поползла не в ту сторону — и не обращая более внимания на фантом, Эго придвинул к столу вращающийся фортепианный стульчик, уселся и принялся читать.

Осенних строчек ломкий хворост, озноб, озноб… Горят слова, и рвется мысли тетива, и сердце набирает скорость. Лети, неведомая повесть, в глубины памяти стремись, стрелой в полете распрямись, настраивай, как скрипку, совесть, и пусть несовершенный не в звуки верует, а в дух, и строчка выпорхнет, как птица, и ложь невольная простится…

Давал зарок, что никогдане напишу воспоминаний,не стану продавцом стыда.Но есть и праздники признаний,не взлом по ордеру, но взгляд,каким при вскрытии глядятна сердце — может быть, забьется…Но это редко удается.

— О ком же это… Позвольте спросить? — Эго обернулся.

Кресло было пусто.

Закат заваливался за крыши; город, не знающий зари, готовился зажечь собственную, ущербную. Все на месте было внизу — полувсамделишные деревья, попытки газона, встрепанная песочница, кучка ребятишек и пенсионеров, общественная собачонка. Уже третий вечер подряд у подъезда с настойчивой флегматичностью стояла карета скорой помощи. «Останови-те му-зы-ку!», — умолял чей-то осипший магнитофон.

Что ж, пора. Свободные полеты в пространстве с этого мига становятся не передвижением, а лишь изменением состояния. Еще там, в плену, при переходе с восьмой на седьмую ступень ограниченности стало ясно, что время никуда не идет, что это мы бременимся из-за неполноты нашей любвеспособности. Полномерная любовь перепрыгивает через время как девочка через скакалочку.

Эго привстал на цыпочки, потянулся, бросил прощальный взгляд на рукописи — с ними уж как-нибудь разберутся — и…

Психовизор

Из «Я и Мы» Из «Дневника Эго»

БАГАЖ. Фрагмент утерянной записи. Разгонка к роману

Зачеркнутое «я», сию секунду зачеркнутое, похороненное в черновике, — так начинаю, как начинают писать мне письма, которые отправляют или не отправляют, как начинают все. Было вольнее придумать себе двойника или полудвойника, мыслящего вполголоса, не красавца, себе не принадлежащего, так удобнее, но все равно нельзя без приправ, так я уже начинал.

Попроще. Еще раз оглянуться.

15 000 + 37 + =?

Это мой багаж, мое уравнение.

Пятнадцать тысяч — сильно ли вру? — ив какую сторону? — округленное число душ, принятых за врачебное время: примерно по тысяче в год, за 15 лет… Включая внезапные консультации…

А сколько воспринял?.. И все ради единственной строчки, которая кого-то спасет? Пять-семь слов, не более…

А спасет вовсе не самая совершенная. Может быть, и вот эта.

Тридцать семь лет мне сегодня. Разум, говорят люди мудрые, в этом возрасте вступает лишь в юношество, политикой заниматься еще нельзя, врачеванием — только-только, ибо опыт лишь начинает плодоносить ясновидением, а душа, если верить поэтам, уже имеет право на пенсию.

Цифра 37 интересна некоторыми элегантными совпадениями. По сумме цифр — десятка; тройка, семерка, туз — ерунда, но 37 % — критический объем усвоения информации любого содержания из любого текста. Как ни старайся, больше не получается, меньше — тоже, потому что мозг сам ищет и находит свои 37 %, ни больше, ни меньше — нормальное разведение, остальное должно быть водой, фоном. 37 — излюбленный срок жизни-смерти личностей, творческих, но можно больше и можно меньше.

«n» опубликованных книг. А в голове сколько?

1. Нос всерьёз

Когда говорят о физиономике, то обычно произносят имя человека, труды которого стали физиономической библией.

С конца восемнадцатого столетия имя это шокирует мыслящую Европу: Иоганн-Гаспар Лафатер, цюрихский пастор, считается основателем подозрительной дисциплины, до сих пор не получившей прав гражданства.

Гибкий и длинный, с торчащим носом и выпуклыми глазами, всегда экзальтированный, он походил на взволнованного журавля. Уверяли, что женщины, завидев его, почему-то начинали усиленно вспоминать о своих домашних обязанностях. Возможно, причиной тому была и не внешность, а проповеди, которые дышали благочестивым рвением. Одно время он состоял членом общества аскетов.

Трудно сказать, в какой мере натуре его свойствен был аскетизм, но художник в нем жил бесспорно. Он рисовал с детства, почти исключительно портреты, и в рисунках всецело следовал своей безграничной впечатлительности: лица, понравившиеся ему или поразившие своим уродством, он перерисовывал по многу раз в филигранной старинной технике; зрительная память его была великолепна.

Как-то, стоя у окна в доме приятеля, молодой Лафатер обратил внимание на проходившего по улице гражданина.

— Взгляни, Поль, вон идет тщеславный, завистливый деспот, душе которого, однако, не чужды созерцательность и любовь к Вечному. Он скрытен, мелочен, беспокоен, но временами его охватывает жажда величественного, побуждающая его к раскаянию и молитвам. В эти мгновения он бывает добр и сострадателен, пока снова не увязает в корысти и мелких дрязгах. Он подозрителен, фальшив и искренен одновременно, в его речах всегда в трудноопределимой пропорции смешаны правда и ложь, ибо его никогда не оставляет мысль о производимом впечатлении…

Приятель подошел к окну.

— Да это же Игрек! — Он назвал фамилию. — Ты с ним давно знаком?

— В первый раз вижу.

— Не может быть! Откуда же ты узнал его характер? И главное, абсолютно точно!

— По повороту шеи.

Будто бы этот эпизод и послужил толчком к созданию физиономической библии. С некоторых пор пастор твердо уверовал в свою способность определять по внешности ум, характер, а главное, степень присутствия «божественного начала» (иными словами, моральный облик). Занятие его, надо сказать, этому благоприятствовало. Исповеди служили превосходным контролем, которому позавидовал бы любой психолог. А в альбоме теснились силуэты и профили, глаза, рты, уши, носы, подбородки. И все это с комментариями, то пространными, то лаконичными. Здесь он давал волю своей фантазии, восторгам и желчи; здесь была вся многочисленная паства, люди знакомые и незнакомые, великие и обыкновенные, и, наконец, он сам собственною персоной. Вот фрагмент из его физиономического автопортрета: