В правлении Товарищества меня ожидал сюрприз: один из моих помощников сообщил, что слышал на Бирже о скором прекращении платежей Кенигом.
Хотя я и не придал серьезного значения этому сообщению, но все- таки потребовал от бухгалтерии справку о задолженности Кенига нашему Товариществу. Справка гласила: 520 тысяч рублей с чем-то.
Придя на Биржу, встретил знакомого маклера, занимающегося учетом векселей, и спросил осторожно о Кениге. Он подтвердил слух. И я в этот же день вместо того, чтобы поехать на дачу, немедленно с первым поездом отправился в С.-Петербург, лишив удовольствия себя и своих детей провести вместе вечер.
В Петербурге узнал, что отец Л.Л. Кенига наотрез отказывает поддерживать сына, говоря: «Я тебе дал миллион рублей при открытии фабрики, после того еще дал миллион, ты просишь опять миллион; в то время, когда другие прядильщики наживают деньги, ты терпишь убыток, а потому пусть лучше возьмут твою фабрику кредиторы, и они сумеют повести ее с пользой, а ты будешь работать со мной в сахарном деле».
В Петербурге мне пришлось прожить десять суток почти с ежедневным посещением J1.J1. Кенига с 12 часов дня до 2, а иногда и до 4 часов. Мне очень хотелось узнать причину плохого положения его дела.
При фабрике имелся кабинет хозяина, отлично омеблированный, как полагается солидным предприятиям. Кенигу, как мне казалось, наше посещение приходилось по душе, он усаживал меня, В.А. Красильникова, нашего петербургского представителя, и В.В. Битца за круглый стол, на котором немедленно появлялась груда бутылок с рейнвейном, который я терпеть не мог, но приходилось пить, чтобы не отставать от компании, и значительная часть проводимого времени посвящалась анекдотам, пикантным рассказам и выслушиванию об охотах и физической силе хозяина, но, несмотря на все это, мне в конце концов удалось узнать, что Кениг вздумал спекулировать хлопком, купивши в Америке около 14 тысяч кип на сумму более миллиона рублей. Этот хлопок прибыл в порт С.-Петербурга, и таможня потребовала, согласно правил, немедленного покрытия пошлины, фрахта и разных других расходов, составляющих сумму в несколько сот тысяч рублей. Лев Людовикович обратился с просьбой к отцу — он отказал. Тогда Кениг задержал срочные платежи, не покрытые векселями, и эти деньги внес в таможню. Задержка платежей вызвала волнение у продавцов, и распространился слух о банкротстве Кенига.
Я ему дал совет приехать в Москву, быть может, наше Товарищество и Торговый банк дадут ему возможность выкрутиться из этого положения, имея в виду, что сроки платежей по нашим векселям должны быть в ближайших месяцах, а потому мне хотелось, чтобы он продолжил свое дело и тем уменьшил его долг нам.
Кениг приехал в Москву, и первые его слова после приветствия были: «На вокзале взял парный экипаж, предварительно тщательно его осмотрев, но, проезжая по Мясницкой улице, почувствовал, что одна из рессор поломалась, очень боялся, что сломается другая, пришлось бы до гостиницы идти пешком с багажом в руках».
Товарищество решило купить всю его партию хлопка по цене, как он сам заплатил за нее в Америке, и в течение двух суток мы ее сумели реализовать и получили от нее пользу 40 тысяч рублей. Часть платы за этот хлопок была зачтена по долгу Кенига Товариществу, и таким образом вся задолженность его Товариществу была ликвидирована.
Дальнейшие дела с Кенигом прекратили, ясно было видно, что он дело вести не может.
Прошло месяца три-четыре после этого, я стою на Бирже и вижу пробирающегося ко мне через толпу нашего конкурента Александра Николаевича Крафта с выражением на лице сострадательной улыбки и с печально-задумчивыми глазами. Поздоровавшись, он спросил: «Вы слышали: Кениг прекратил платежи?» — смотря на меня пристально, с целью увидать, какое на меня произведет впечатление его известие. «Что вы! — ответил я. — Неужели это правда? Такая солидная фирма! А отец ему не помог?» — «Нет, в том-то и дело! Мы попали на пятьдесят тысяч рублей, только недавно продали». — «Вот как! Жаль! Не следовало бы продавать!» — «Да и про вас тоже говорят, — ответил Крафт, — что он вам должен большую сумму!» — «Нет, нам не должен, мы прекратили своевременно с ним дела».
Нужно было видеть в эту минуту лицо этого милого конкурента! На нем выразилось завистливое и злобное выражение, и он, отходя, сухо сказал: «Поздравляю! Своевременно и успешно это сделали!»
Мне эта сцена доставила истинное удовольствие, я ею был доволен. Она компенсировала меня за понесенные хлопоты и тяжелое переживание, свалившееся случайно на меня.
Идя с Биржи в контору, думал: была бы мною развита такая энергия в этом деле, если бы личный интерес моей тантьемы не был бы задет? Поехал ли бы я без отдыха, почти не повидав своих детей, немедленно в Петербург, проводя там время в волнениях, с питьем рейнвейна, которого терпеть не мог, чтобы хотя отчасти улучшить положение своего Товарищества?
Я уверен, что, состоя на определенном жалованье, без участия в прибылях, я отнесся бы к этому случаю более легко и считал бы себя морально правым. Мог ли я искусственно одним только нравственным рассуждением поднять свои нервы и энергию до величайшего напряжения? Мне кажется, что тантьема в этом случае была сильным возбуждающим средством, подчинившим все силы души моему эгоизму.
С Бродским, вторым русским сахарным королем, мне пришлось познакомиться в санатории доктора Лимана в Вейсерхирше, близ Дрездена. Бродский был худым, по виду слабым, но полным энергии, с желанием денежно покорить весь мир. Все время голова его работала в этом направлении; он был большой комбинатор, с подкладкой чистого грюндерства, не задумался бы употребить всякий способ к наживе, хотя бы и мошеннический, но без ответственности перед уголовным законом. О таковом произведенном им грюндерстве я написал, рассказывая о банкротстве Борисовских 4*.
Производя «воздушные ванны» в сосновом парке санатория Лимана, мне приходилось почти ежедневно с Бродским гулять и разговаривать и неоднократно от него слышать сожаление: «Нет людей, ах, если бы я мог найти нужных, весь бы мир завоевал!» Это восклицание касалось доверенного при его пивном заводе в Москве 5*, в этом году «помазавшего» 6* его на достаточную сумму.
Бродский был диабетик, эта болезнь обыкновенно выражалась неутолимым голодом и жаждой; он, наживший громадные средства, желал пользоваться жизнью, а процент сахара в организме сажал [его] на строгий режим. Ему приходилось во всем себя сдерживать: ездить ежегодно в скучный санаторий Лимана, жить там месяц и более, исполнять все предписания доктора, и наконец как бы сахар исчезал. Но стоило ему приехать домой в Киев, где, как он рассказывал, имелся у него отличный повар-француз, готовивший ему кушанья по рецептам доктора, как процент сахара опять появлялся, ежемесячно увеличиваясь. И Бродский, достигший всех возможностей, принужден был лишать себя всего. Мне было жаль этого человека, прожившего всю жизнь в искании только материальных благ, с конечным результатом — невозможностью ими пользоваться.
1* Имеется в виду инженер Евгений Людовикович (Леопольдович) Кениг.
2* Имеется в виду бумагопрядильная фабрика «Л. Кениг младший» в Петербурге.
3* Правильно — Бетц; он был племянником Кенига.
4* См. гл. 17.
5* Речь идет о Хамовническом пивоваренном заводе в Москве, принадлежавшем контролируемому JI.И. Бродским акционерному обществу.
6* Помазать (кого-то) — обмануть, надуть. См.: Елистратов B.C. Язык старой Москвы. М., 1997. С. 395.
ГЛАВА 65
Невдалеке от Ивановского монастыря 1*, по Трехсвятительскому переулку и примыкающим к нему другим путаным переулкам, находилось большое владение Т.С. Морозова 2*, огороженное каменной стеной с железной решеткой, с тянущимся по косогору садом, над куполами деревьев виднелся красивый особняк, в котором жили хозяева дома.
Слава о богатстве Морозова шла давно по Москве, и в простонародье составилось представление, что Морозов так богат, что даже хотел на доме своем сделать позолоченную крышу наподобие как это делалось на куполах церквей, да правительство этого ему не разрешило. Конечно, это была только болтовня, сам бы Морозов не стал делать такой глупости.
Родоначальник и создатель фирмы был из гуслицких крестьян, Савва [Васильевич] Морозов, создатель нескольких больших фабрик; главная была в Орехово-Зуеве, другие две — в Богородске и Твери.
В Твери строил фабрику и занимался ею его старший сын Тимофей Саввич 3*, даровитый промышленник и купец; он приложил все старания к устройству этой фабрики, предполагая, что отец оставит ее ему, но оказалось, что отец в духовном завещании распорядился иначе: старшему Тимофею и его брату Елисею оставил фабрику в Орехово-Зуеве, причем разбил ее полосами, отчего два брата сделались чересполосными владельцами. Такое странное деление породило большие недоразумения между братьями, а потом между их наследниками образовалось две семьи фабрикантов с непрекращающейся враждой, наподобие известных итальянских семей Монтекки и Капулетти.