А для выздоровевшего Петера и его спутницы наступили тяжелые дни. Как только брат Петер смог ходить, они бежали, прочь подальше от руин, дышавших смертью. Они чудом избежали смерти от рук рыскавших по окрестностям мародеров – остатков воинства Светлой Девы. Несколько месяцев скитались они по окрестным лесам, бродили по разоренным селам. Брат Петер лечил людей и скотину, зачастую получая, вместо платы, пинки и плети. Гертруда батрачила за корку хлеба.
Наступила осень, потом зима. Они едва не замерзли скитаясь по холодным лесам, ночуя в кое как сложенных шалашах. Они выпрашивали крохи еды у крестьян, их гнали с порога, как прокаженных. В людях не осталось ничего святого, все цеплялись за собственные жизни и никому не было дело до жизней чужих.
– Но я не сужу этих людей, им, почитай, самим нечего есть было, – перекрестившись, промолвила Гертруда.
Не скрывая, она с холодной горечью упомянула о том, какую плату с нее требовали иногда за миску объедков… Выжили они только чудом. Возможно, сам Бог помог им в этом.
Весной стало полегче. Люди подобрели, да и урожая, можно сказать, почти хватало на сильно уменьшившихся в числе селян. Те, кто раньше гнал их палками и бранью, стали звать отца Петера крестить детей и провожать в последний путь умерших. Как оказалось, во всей округе, не осталось кроме него людей духовного звания. Он по-прежнему жил в лесной хижине, вместе с Гертрудой, хоть, и устав ордена, монахом которого Петер состоял, запрещал, без крайней нужды, даже разговаривать с женщинами. Но по нынешним временам, это, наверное, не очень большой грех…
Старик поднял усталые больные глаза, еще раз окинув взглядом путников.
– Добрые люди, – обратился он вдруг к ним, – Я вижу что вы не разбойники и не воры, а честные путники… Матвей невольно скосил глаза на Владислава, но тот и бровью не повел. – И потому решил просить вас о помощи в самом богоугодном деянии. Перед самым нападением отец эконом приказал сложить в подвале трапезной оставшиеся припасы и несколько дюжин мешков с семенами рожи и ячменя. Их так как и не вывезли, не успели… Кроме того в суматохе там оказалась некоторая часть нашей библиотеки и кое-что из утвари. Когда нечестивцы подожгли обитель, то трапезная рухнула… Да… Пожалуй, она была самым старым зданием у нас, ее заложили… дайте припомнить, да… в 999 году от Рождества Христова. Как раз все ждали конец света, и над бывшим тогда во главе обители настоятелем все смеялись… Ох, вы уж простите старика за болтливый язык. Там святые книги, кое-что из церковного облачения… Я бы смог тогда по настоящему отправлять службы, даже мессы… Так вот люди добрые, я подумал… Недавно в одном селении неподалеку побывали грабители и отобрали все и семена для посева. Если бы удалось достать те мешки, мы бы обрадовали тех несчастных. Я думал привести к развалинам их, но там остались только вдовы и дети. А вы, – торопливо добавил он, – возьмете с собой съестных припасов, сколько можете увезти…
– Там уже сгнило все, должно быть, – пробормотал Владислав, – Год почти прошел…
– Вовсе нет, – заявила Гертруда, – у нас был очень хороший сухой подвал, там щели и стенах зачеканены свинцом. А вся солонина и копчения хранились в леднике.
– Да, да, дочь моя, – закивал старик, – я и запамятовал, его пожертвовал маркграф фон Баль со своих рудников.
– Ну, что же, уговорили, – бросил Владислав, даже как – то просияв, – Пойдем, Матвей, пособим бедным людям.
Миновав напрочь снесенные ворота, ржавчина на которых цветом неприятно напоминала запекшуюся кровь, они покинули городские стены в направлении, противоположном тому, каким пришли, и шагом двинулись в сторону леса. Туда, где над деревьями еле виднелись верхушки колоколен монастыря.
Девушка шла, держась за стремя Огневого. Время от времени, ее плечо касалось колена Матвея, и от этого прикосновения у него волосы вставали дыбом… и не только волосы. Что и говорить, женщин у Матвея не было уже очень давно. Забытые в тяжелом пути чувства давали о себе знать. Гертруда меж тем, радуясь возможности поговорить с живым человеком, вспоминала, свою жизнь до Войны.
– Ах, добрые люди, если бы вы знали, каким хорошим был наш монастырь, – вполголоса щебетала она. – Аббат наш был очень добрый. Пороли у нас редко, а в колодки посадили только один раз на моей памяти. И подати брали небольшие – кроме оброка еще одну треть урожая, если он был богатый, а в плохие годы еще меньше. А какие чудесные праздники были у нас! Мы собирали цветы в лесу и несли в церковь целыми охапками. А потом разыгрывали представления из Святого Писания…
– Да, – вступил в разговор шедший поодаль старик. – А как чудесно звучал наш орган… Они разбили его тараном…
Владислав вдруг ощутил сдавившую ему сердце глухую тоску. Эта бедная девушка, вчерашняя холопка, пожалуй, что прожила жизнь более счастливую, чем он. У нее по крайней мере есть что вспомнить хорошего из той прожитой до войны жизни. А что может вспомнить он? Лесные логовища и тюрьмы в десятке королевств? Распутных девок, даривших ему свои продажные ласки, зарезанных и ограбленных им людей, изнасилованных женщин? Своих дружков, товарищей по разбою, клявшихся ему в дружбе до гроба а потом продававших его? Кого он любил и кто любил его? Никто не только не прольет слезу, а просто не вздохнет, узнав о его смерти…
Владислав моча сглотнул застрявший в горле комок. Что сам он сможет вспомнить, когда будет умирать?
…А вспоминать он будет Катарину Безродную…
Владислав давно отвык думать о себе как о виновнике всего происшедшего в мире кошмара. Иначе он давно сошел бы с ума. Да и в самом деле, если вдуматься, он был лишь слепым орудием Сатаны, одним из орудий.
Так топор палача мог бы думать о срубленных им головах, обрети он вдруг такую возможность. Хотя, был ли он топором или же все-таки палачом? Ответ на него не знал пожалуй никто. Кроме разве самого Дьявола. Или…
– Вот и пришли… – слова старика оторвали Владислава от грустных мыслей.
На краю заросшего поля виднелись руины монастыря. Все заросло бурьяном и мхом, плющ обвил некогда высокие стены, теперь осыпавшиеся грудами кирпичей. Словно бы не год с небольшим назад рухнули эти стены, а целые века. От монастыря мало что осталось. Уже хорошо знакомый путникам дух смерти, пропитал все вокруг.
Они остановились у того, что раньше было главным входом, где путь им преградила груда кирпича и трухлявого дерева от перекрытий. Несколько выбеленных непогодой костяков лежали тут же, высокая трава проросла сквозь ребра и глазницы.
– Лошади дальше не пройдут, – сделал вывод Матвей, – Тут придется оставить.