Даже тяжелый дух, который бродяга распространял вокруг себя, отдавал разрытой могилой.
В руках он, однако, крепко сжимал арбалет, совсем даже новый, немногим хуже генуэзского, который при его появлении невольно нашарил Владислав. Он не был взведен, но стрела была вставлена в зажим. Именно стрела, а не обычный болт. Длинная, тяжелая, с игольчатым граненым наконечником: кольчугу пройдет как нож масло, а человека без доспехов пронзит насквозь, изорвав в клочья все внутренности.
– Не бойтесь, я плохого ничего не сделаю, – странно улыбнулся гость, присаживаясь рядом. Просто хотел спросить – не найдется ли у вас хлебушка, добрые люди?
В его голосе было что-то такое, заставившее Матвея, ощутившего непонятный трепет под ложечкой, торопливо развязать мешок, и протянуть человеку пригоршню сухарей – предпоследнюю, оставшуюся у них.
– Вот спасибо, сколько времени хлеба не ел…
Он принялся грызть сухари, и хруст их в ночной тишине казался треском разгрызаемых хищником костей.
– Хорошие у вас кони, – произнес он, когда доел сухари и, помотав головой, отказался от протянутого Владиславом куска кабаньего окорока. Хорошие… – повторил он. Гладкие, назаморенные… Стерегите их хорошенько, а то знаете, найдутся на них охотники всякие. Конина, знаете ли, все ж лучше человечины будет…
С этими словами он встал и ушел в темноту, а двое путников почти всю ночь просидели, не сомкнув глаз, прислушиваясь к каждому шороху…
Иногда, в пути, Владислав принимался глухо распевать разбойничьи песни. Но не залихватские, как можно было бы ожидать, а заунывно-печальные: про обручение с Костлявой Невестой, пляску с Пеньковой Тетушкой, про заплечных дел мастера и его друга Старину Байля [57] , с которыми бедному разбойнику вот-вот предстоит свести последнее знакомство, о загубленной зазря молодости, и тому подобном. От этих песен Матвею становилось совсем кисло, но он отмалчивался, никак не выражая своего чувства.
…Все в мире когда-нибудь кончается. Кончились и развалины. Взгляду их открылся унылый серый пустырь. На нем, служившем когда-то главной площадью, на сложенной из кирпича добротной, основательной виселице, прежде, должно быть, бывшей гордостью здешних бюргеров, на ржавых цепях, вверх ногами болталось с десяток полурассыпавшихся скелетов, подвешенных за ребра на крюки. Черепа их скалились внизу из высокой крапивы.
– Пожалуй, на ночевку мы остановимся в этой церквушке, – Владислав указал на то, что раньше было городским собором.
– В церкви? Матвей, хотя им и приходилось ночевать в бывших святых местах, ощутил некоторую неловкость. Хоть и латинской веры храм, а все же…
– Ну, да, – не в первый же раз, да и все равно ее сто раз осквернили.
– Знаешь, друг Владислав, не хотелось бы мне вообще останавливаться в этом городе, – заявил Матвей в ответ. – Это очень плохое место. Сколько здесь непогребенных осталось…
Невольно он взглянул туда, где у виселицы щипали траву их кони.
– Что до меня, – заявил Владислав, – то я вообще заночевал бы на здешнем кладбище, да жаль там коней негде укрыть.
– На кладбище? Переночевать? – дернулся Матвей.
– Ну, да! Если в этих местах есть лихие люди, то на кладбище они сунутся в последнюю очередь, – пояснил Владислав. – Ты, кажется, убедился уже, что людей надо бояться больше, чем нечистой силы… – добавил он угрюмо.
При воспоминании о пережитых минутах позорного страха Матвей помрачнел… Глухое раздражение против некстати напомнившего ему об этом спутника, на краткий миг возникло в его душе.
Вскоре, как того и следовало ожидать, путников стала мучить жажда, да и лошадей следовало напоить.
Владислав отправился на поиски воды и, обшарив окрестные развалины, наткнулся на прикрытый ветхой крышкой колодец.
– Хоть в чем – то удача нам, – вздохнул Владислав и, поднатужившись, сдвинул крышку с колодца. В нос ударило густое застарелое зловоние. Под зелено-бурой водой смутно белели человеческие кости… Силезец перекрестился, а потом зло выругался, поминая и бога и черта.
– Ну, что? – спросил его Матвей, когда силезец вернулся.
– Нет там воды, усох колодец, – бросил в ответ Владислав. – Не зря говорят, должно быть, что если откуда-то уходят люди, то и колодцы высыхают.
– Искать надо, – вздохнул русин.
Они шатались по развалинам еще какое-то время, пока, наконец, не обнаружили еще один, к счастью не запакощенный, и не пересохший.
Они напились сами и напоили коней. Владислав, как ни в чем не бывало, ухмыльнулся, хлопнув Матвея по плечу.
– Ничего, друг витязь. Прошли мы, если прикинуть, больше половины дороги до места…
Тот помрачнел, в очередной раз осознав – зачем, собственно они идут.
За ежедневными хлопотами и тревогами пути, цель не то чтобы забывалась, но уходила куда-то вдаль, на задний план сознания, и это, как ни странно, заметно облегчало жизнь.
Чтобы развеять мрачное настроение, и развлечь спутника, Владислав принялся рассказывать историю, свидетелем которой стал в молодости, когда в течение полугода был прикован к веслу на тунисской галере.
Команда ее была, естественно, магометанами, но особой ревности в вере Владислав среди них не заметил. Они вовсю дули вино, при случае охотно заедая его свининой, а когда они, чем-то раздосадованные принимались браниться и богохульствовать, мешая Христа с Аллахом, Эблиса с Дьяволом, а Джебраила с Девой Марией и святым Николаем, то не отличавшемуся никогда особым благочестием силезцу становилось не по себе. Вообще же, как впрочем и полагается людям подобного сорта, превыше всего они ставили барыш, и не делая разницы в разбое между единоверцами и «гяурами», продавали пленных христиан мусульманским торговцам, а мусульман – вездесущим генуэзцам, и венецианцам.
Командовал ими, надо сказать, не магрибинец, а перс – Абу Али Хайр-эд-Дин Аббасс, по прозвищу Кара-Бас, что на османском наречии означает – Черная Голова. Этот человек и его команда наводила ужас на все калабрийское побережье, и именем Кара – Баса матери пугали непослушных детей. Несмотря на грозную славу это был маленький толстенький человечек, вовсе не страшного вида – в далеком прошлом, говорят, хозяин балагана марионеток.
Самой примечательной частью его облика была большая, пышная борода, выкрашенная в огненно-рыжий цвет, и спускавшаяся почти до колен.
Кара-Бас тщательно заботился о своей бороде, и даже держал на галере особого слугу, единственной обязанностью которого было каждое утро расчесывать бороду господина. И вот однажды с главным украшением пирата приключилось несчастье: борода его каким-то образом приклеилась к просмоленному канату, да еще, вдобавок, глубоко запуталась в разлохмаченных нитях. Все попытки освободить злосчастную бороду оказались напрасны, и капитану ничего не осталось, как со слезами отсечь дамасским клинком почти половину ее… Один матрос позволил себе чуть-чуть усмехнуться при этом зрелище. Впавший в дикую ярость пират тут же приказал привязать того к мачте, после чего отсек ему уши тем самым кинжалом которым только что укоротил бороду, и приказал носить их на шее, привязав на шнурок, в назидание всем прочим.