Во-вторых, князь Федор Юрьевич действительно должен был умереть никак не позже 1540 года, поскольку дата его рождения точно известна — 1440, а согласитесь, что даже в наши дни мало кто из смертных рассчитывает прожить более ста лет, что уж говорить о пятнадцатом веке. Если же вы подумали о магической силе, дающей оборотню бессмертие, то вынужден сразу опровергнуть эту догадку. Ликантропия не обеспечивает бессмертие своему избраннику. Наоборот, она превращает существование зараженного ею человека, по сути, в невыносимое бремя, а вся ее прелесть, весь ее соблазн, если угодно, состоит в том, что, умаляя одно состояние, она возмещает сторицей в другом, и это другое — состояние зверя, который и получает недоступные человеку способности. Зверь может практически все, человек — практически ничего. И при этом век оборотня отмерен так же, как век любого человека. Он умирает, как правило, человеком, а если смерть застает его в образе волка, то труп все равно приобретает вид человеческого тела, потому что человек при всей его слабости — первичная суть оборотня. Так, по крайней мере, описывается оборотничество, передающееся, как болезнь, в одном малоизвестном средневековом трактате под названием «О пользе истинного знания и вреде отвержения». Я читал его во французском переводе с варварской латыни, хотя вы наверняка подумали, что я тут делюсь с вами практическим опытом и знанием, завещанным от предков. Ну, так вот, к предкам, пожалуй, и вернемся.
Как вы правильно заметили, князь Федор Юрьевич должен был перед смертью кому-то передать власть над отнятыми у него землями. Этот момент первого перехода его владений — самый важный пункт нашего расследования. Кстати говоря, господин Охотник, отдадим ему должное, также понимал важность этого перехода. Как он его истолковал? А так как понял, прочитав запись в старом дневнике. Там было сказано, что власть оборотня наследственна, как и его болезнь и передается по мужской линии. И Охотник убедил себя, что князю Федору Юрьевичу наследовал его сын Юрий — единственный из княжеских отпрысков, доживших, как бы мы сказали, до совершеннолетнего возраста. И в этом-то состоит главная ошибка господина Охотника. Помимо того, что он не удосужился заглянуть в более ранние источники по землевладению. Вы спросите, почему ошибка? Потому, отвечу я вам, что Юрий не мог стать наследником своего отца.
XXXII
Жекки больше не могла пошевелиться, боясь пропустить хоть слово. Власть Грега над ней с этой минуты стала не только несомненной, но и неустранимой, извечной, как данная им обоим судьба. Но недавнего нежного смирения перед этой властью больше не было. Разгоравшийся подспудно внутри огонь уже рвался наперекор всему, что было способно его удержать.
— Еще до того, как великий московский князь, — продолжил Грег, — направил немалую рать походом на непокорного мышецкого князя, Юрий, к тому времени уже вполне взрослый человек, рассорился с отцом и бежал от него под покровительство Москвы, видимо, рассчитывая со временем получить отцовское владение в счет измены, с помощью сильного покровителя. Его час пришел, когда князь Федор решительно выступил против московского государя. Тогда Юрий двинулся на приступ Мышецка вместе с московитами Данилы Щени, и дрался в их рядах против бывших соплеменников, как писал летописец, «с зверинской лютостью». Это событие общеизвестно. О нем знает и господин Охотник, добросовестно следуя по стопам древнего историка, сообщившего о злой сече за Мышецк, о том, что князь Юрий после падения города вместе со всеми своими боярами получил щедрые милости от великого князя, и что само княжество после этого прочно приросло к московскому государству, наравне с другими присоединенными к Москве землями.
Из всего этого господин Охотник почему-то сделал вывод, что Юрий сохранил за собой отцовские вотчины, то есть, получил все, ради чего дрался на стенах Мышецка. Но надо очень плохо представлять себе характер московских правителей, чтобы поверить в подобный исход всей этой истории.
Завоевывая, покупая, выкрадывая соседние территории, московские князья всегда и непременно выкорчевывали тамошнюю княжескую и боярскую верхушку, если не в прямом физическом смысле истребляя ее, то, во всяком случае, выводя ее за пределы принадлежавших им владений. Князей, княжат, со всеми их боярами, с их семьями, домочадцами и холопами исправно выселяли на более менее удаленные земли, где они получали в пользование иногда довольно большие и богатые вотчины, в свою очередь отобранные у каких-нибудь покоренных или опальных изгнанников. Это была, если угодно, альфа и омега московской политики. Чтобы удержать за собой новые территории, их нужно было разлучить с прежними хозяевами, и не давать новым пользователям укорениться чересчур крепко, дабы те, боже сохрани, не успели почувствовать вкус к собственности. Едва кто-то из поместных начинал приживаться на каком-нибудь пожалованном ему клочке земли, как следовало повеление сняться немедленно с насиженного места и отправляться за тридевять земель на новое поселение.
При выражении малейшего недовольства, земля немедленно отбиралась и отдавалась в более покладистые руки. Ни один крупный держатель московских земель ни под каким видом не должен был даже на минуту почувствовать себя чем-то вроде удельного князька. Его держание либо дробилось уже через поколение, либо отнималось, либо менялось на два-три более мелких, расположенных за сотни верст друг от друга. Напоминание об удельном периоде было сущим проклятием всего московского служилого люда. Не было худшего зла для сохранности самодержавного могущества, чем самое ничтожное напоминание о существовавшем некогда сословии полновластных князей. Поэтому все мы, русские дворяне, бедные кочевники, а отнюдь не аристократы в западном понимании. Деспотия царей разделила и обессилила нас, а петербургская муштра превратила в послушных солдат империи. Так что, лично я считаю князя Федора Юрьевича последним из моих предков, который вполне соответствовал княжескому имени и по образу жизни, и по духу. А что до его сына Юрия, то великокняжеская милость со всей очевидностью потребовала от него скорого переезда.
Точных сведений о всех его прижизненных держаниях не сохранилось, самое большое из них находилось под Коломной, но можно не сомневаться, что князья и цари московские при прочих ужасных пороках и изъянах характера счастливо избегали провалов памяти. Они очень хорошо помнили, кто и когда был хозяином на той или другой части земли, захваченной, растоптанной или сломленной ими, и предпринимали все от них зависящее, чтобы прежний владелец и его потомки не появлялись там как можно дольше.