Жекки подошла поближе к стене с картинами. Она догадывалась, что именно сюда должно быть обращено ее пристальное внимание, поскольку навряд-ли Грег стал бы затевать вылазку за границы комфортных, отделанных помещений ради того, чтоб полюбоваться прекрасным розовым сумраком. Из семи картин, имевшихся в галерее, шесть висели на своих местах, заняв меньше половины предназначенной для них стены, а седьмая, которая при ближайшем рассмотрении оказалась не картиной в привычном смысле, а всего лишь добротно выполненным рисунком, изображающим фамильное древо, стояла прямо на полу, прижатая углом узорной рамы к стенной плоскости. Все картины, без сомнения, были написаны очень давно. Чтобы увериться в этом, Жекки было достаточно нескольких внешних признаков: темный потрескавшийся лак, вытертая позолота рам, белые парики, старинные наряды дам и зеленые мундиры мужчин поверх красных камзолов, — словом, все характерные приметы той самой эпохи, которая вызвала к жизни не только запечатленных на портретах людей, но и самый дом — дворец Ратмировых. Впрочем, Жекки не долго занимали исторические подробности.
Среди портретов она безошибочно выделила один, очевидно, имевший наиболее позднее происхождение. Раз взглянув на него, она словно приросла к тому месту, где ее застал момент соприкосновения с картиной. Жекки застыла, пораженная и онемевшая.
На поясном портрете, оборот в три четверти, был изображен молодой человек в белом конногвардейском мундире, выступающем из-под тускло отсвечивающей черной кирасы. Одной, чуть отведенной, согнутой в локте рукой, одетой в перчатку с широким раструбом, он сжимал эфес кирасирского палаша, а другой придерживал черную каску с щетинистым гребнем из конского волоса и восьмиугольной серебряной звездой Андрея Первозванного на высокой кожаной тулье. Жекки не слишком хорошо разбиралась в военных мундирах, но этот должен был относиться к началу или, в крайнем случае, к первой половине прошлого века. Больше всего он соответствовал, как ей подумалось, эпохе Александра Благословенного. На это указывали не столько детали мундира, сколько возвышенно романтическая манера портрета. За молодым конногвардейцем дымилось хмурое, разорванное ветром северное небо, но уходящая даль была светла, как бывают светлы нечаянные, взывающие о весне, бирюзовые просветы на унылом, слоящемся серыми тучами, февральском мареве. Поражала даже не добротность выписанных художником деталей и не высокий романтизм его манеры. Поражало лицо изображенного человека. В чеканных, самоуверенных, отливающих бронзой, чертах, в смоляных слегка вьющихся волосах, в резко очерченных твердо стиснутых губах, и особенно в неподражаемом едком блеске угольно-черных глаз, замечательно схваченном мастерской кистью, нельзя было не узнать самого нынешнего обладателя портрета. Вот только каким образом Грег, никогда не служивший в гвардии, более того, вообще никогда не состоявший на какой-либо службе, мог быть запечатлен в кирасирских доспехах, да еще, по меньшей мере, столетней давности?
«Вот оно привидение», — словно подсказало ей что-то. И в воображении Жекки немедленно возникли сцены из каких-то смутно памятных ей романов с оживающими портретами-призраками, которые должны были время от времени обращаться в кровожадных вурдалаков, или, на худой конец, просто прикрывать истинный, неприглядный вид отпетого подонка или преступника. То, что Грег, полуволк, мог быть выходцем из потустороннего мира, и вступать в здешний мир посредством полотна, расписанного масляными красками, как это, должно быть, делали до него все прочие носители их страшной наследственной болезни, показалось Жекки до того чудовищно ужасным и до того правдоподобным, что она побоялась в сию же секунду лишиться рассудка.
До сих пор она совершенно не задумывалась о том, каким способом Грег превращался в Серого, и потом возвращал себе человеческий облик, то есть, ей не приходилось задумываться о реальных бытийных сторонах этого превращения. Только сейчас, перед портретом кирасирского офицера, она впервые со всей отчетливостью осознала, до чего же немыслимо, страшно, непереносимо для сознания и чувства обычного человеческого существа та нездешняя явь, что вполне отчетливо заявляла о себе, соединяясь с повседневной действительностью, и походя втягивая в себя заурядные жизни застигнутых ею людей.
Жекки крепко-крепко стиснула глаза, как бывало не раз в детстве, когда ей хотелось спрятаться от какого-нибудь страшного зрелища, обычно не реального, а рождавшегося в ее же испуганном воображении. С закрытыми глазами портретное видение стало расплываться, расти, клубясь мрачно-серыми тучами, оттенявшими сверкающие рыцарские латы, горностаевую опушку пурпурной мантии, перевитые в обруч трилистники короны над бледным лицом, проступающим сквозь колеблющиеся наплывы теней. Жекки вспомнила, что это видение — темный князь, пиковый король — являвшееся к ней в обморочном полузабытьи после рокового проигрыша в блэкджек, было каким-то образом связано с Грегом, с колким прикосновением его коротко стриженых усов, терпким запахом одеколона, зиянием черной бездны его глаз. Но при этом она ясно чувствовала, что видение жило само по себе, жило внутри нее еще до всякого забытья и карточного фиаско, жило, перекликаясь с каким-то еще более ранним, затерянным в душевных потемках, но светлым, сияющим оберегом. И при всем при том, оберег и этот, окутанный темными вихрями и тенями призрак, совпадая в чем-то существенном, по видимости все-таки не могли быть одним и тем же.
Зато, с портретом александровского конногвардейца темный князь совпадал почти идеально, а тот имел безусловное сходство с Грегом, который теперь, стоя довольно далеко за спиной у Жекки, наблюдал за ней с обычным для него насмешливым любопытством. «Получается, будто я сама придумала его, — проносилось в голове Жекки, — или не придумала, а узнала? Может быть, наша судьба, как многие думают, дается нам еще до рождения, дается в подспудном тайном знании нашей души. Душа все помнит до тех пор, пока не поселяется в смертном теле, вместе с которым должна свершить назначенный путь. И это знание, моя судьба, как некий свиток… „безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток“ — это ведь, кажется, из Пушкина о чем-то похожем… Да, и вот судьба, поминутно раскручиваясь, повелевает совершаться лишь тому, что отмечено в свитке, а я просто взяла и как-то так, невзначай подсмотрела еще не раскрученный для жизни рисунок, и увидела это темное, реющее во мгле, лицо. А теперь узнала его, и потому так люблю, или так люблю, потому, что узнала? Даже понимая, кто он, и что он, даже вопреки собственной воле, даже не задумываясь толком, куда это меня заведет. Потому что, когда развивается свиток, душа и воля бессильны. А еще, может быть…»