жить. В эти дни у меня даже выработалась странная философия отвергнутого. Она чем-то близка проповеди терпения, но в те дни она была для меня единственным утешением. Я терпел. И вот тогда-то я встретил девушку. Встретил совсем случайно. В ночь под Новый год она замерзала в ликующем Ленинграде. У нее произошло несчастье: умерла в деревне мать — единственный родной человек. Мне стало жалко бедняжку, и я отвез ее в больницу. Теперь ты можешь представить, как я веселился на Новый год. Это было как раз после твоей телеграммы. На второй день я навестил девушку, узнал, что ее зовут Наталкой, что она с Украины и учится на втором курсе медицинского института. Несколько дней спустя я еще раз зашел в больницу. Когда шел из больницы, я думал о тебе. Ты, как живая, стояла передо мной. Наталку я жалел, как младшую сестренку, как сироту. Потом она выписалась из больницы, и мы не видели друг друга. Может быть, пути наши никогда бы и не сошлись, если б не случайная встреча на первомайской демонстрации.
В первые встречи я исповедовался перед ней, рассказывал, как мне тяжело, как я люблю тебя. Если б ты знала, как она страдала, как хотела помочь мне... И тебе одно время она даже хотела написать и рассказать, что не совсем уж я плохой человек. Потом я уехал на два месяца в Москву, она уехала на каникулы. Осенью мы вернулись в Ленинград. Она пришла ко мне. И тут я впервые почувствовал, как она мне нужна. Мне было с ней легко, и как-то светло становилось на сердце. Тебя я старался всеми силами забыть, но это не совсем удавалось. Мы ходили в кино, в театр, я научил ее кататься на коньках. А через год я и сам почувствовал, что какой-то стороной души прирастаю к ней.
Николай глубоко затянулся папиросой, подошел к окну и, стоя спиной к Наташе, продолжал тихо, точно разговаривал сам с собой:
— Она из простой крестьянской семьи. Любит меня. О том, как она может любить, знаем только мы двое. Ранней весной мы поженились, сейчас ждем ребенка. — Николай сделал небольшую паузу, точно подбирая такие слова, которые бы причинили Наташе меньше боли. — Мне тяжело обо всем говорить, но я не могу лгать: с Наталкой я счастлив. Но твой приход... Он тяжел для меня. Ты это должна понять.
— Что ж, я рада за тебя, — почти шепотом, пересохшими губами произнесла Наташа, и собственный голос ей показался чужим, идущим откуда-то издалека. Закрыв глаза ладонью, точно загораживаясь от яркого света, она спросила: — Коля, а ты мне никакой телеграммы не посылал? Тогда же, перед самым Новым годом?
— Телеграммы? — Николай отрицательно покачал головой: — Нет, телеграммы я тебе не посылал никогда. А что?
— Да... я так. Перед Новым годом мне кто-то прислал странную телеграмму из Ленинграда... А имени не подписал... Я думала, что это от тебя. — Наташа замялась. Только теперь она поняла, что сделала это ее мать.
Тревожно посмотрев на часы, Наташа встала и медленно вышла из комнаты. Через несколько минут она появилась снова, переодетая в еще не просохшее платье. Ей хотелось сказать на прощание что-то особенное, большое, то, что могло сохраниться в его памяти навсегда. В эту минуту Николаю было тяжело смотреть на ее скорбное, убитое горем лицо.
— Коля, — ласково и печально проговорила Наташа, — ты ни в чем не виноват передо мной. Но знай, что я люблю тебя. Любила всегда, любила одного и вряд ли кого смогу... — Говорить дальше она не могла: мешали слезы. Но, сделав последние усилия, она продолжала: — Я хочу, чтоб ты был счастлив всегда. Только прошу тебя, не думай обо мне плохо...
Устало повернувшись, Наташа пошла к выходу, но в дверях задержалась: никак не могла открыть английский замок. Ее руки дрожали, пальцы судорожно жали металлический рычажок в противоположную сторону.
Николай подошел и открыл дверь. Он сделал это, слегка наклонившись. Прядь его волос коснулась щеки Наташи.
Дверь была открыта, но Наташа не уходила. Дрогнуло что-то и в Николае. Дрогнуло и замерло. Что-то в нем точно опустилось и запеклось больным и горячим сгустком. Он видел только две большие светлые слезы, скатившиеся по ее щекам.
Наташа с тихим стоном обвила его шею руками. Поцелуй был прощальным.
— Не провожай меня, Коля. Мне так легче.
Николай долго стоял один. Ему вдруг стало страшно, что Наташа заслонит собой его жену, его Наталку. Всеми силами он старался подавить в себе это чувство, старался думать только о жене, о ребенке, который уже бьется под ее сердцем. «Нет, нет, милая, это минутная слабость, она сейчас пройдет. Я верен тебе, я люблю тебя. Ты у меня одна, одна-единственная. Только ты можешь так любить», — говорил он сам с собой.
Он подошел к письменному столу и взял в руки фотографию Наталки. Высунув язык, она по-ребячьи дразнила его. Два месяца назад за городом, на лесной поляне, они играли в салки. Быстрая и неуловимая, Наталка измучила Николая. Когда он сел на пенек, притворившись, что больше не собирается ловить ее, она боязливо подошла к нему шагов на пять и высунула язык: «Э-э, э-э, не догнать, не догнать!» Тут он ее и сфотографировал. Но даже и в этой смешной позе ее лицо было для него таким милым, таким родным, как будто они прожили много-много лет и жить друг без друга не смогут.
Длинные, необычного тона телефонные звонки испугали Николая. Он не сразу понял, что это сигнал для междугородных разговоров. К телефону подошел с внутренней дрожью.
«Товарищ Захаров, вас вызывает Полтава», — послышался из трубки полусонный голос телефонистки.
«Полтава!.. Наталка, милая, как ты вовремя». Николай начал дуть в трубку, словно от этого Наталка могла быстрее заговорить.
И Наталка заговорила. Она говорила, что ждет не дождется его в отпуск, наказывала, чтоб он привез побольше сахару на варенье, просила, чтоб перед отъездом не забыл хорошенько смазать коньки...
Выждав момент, Николай прокричал в трубку:
— А как он?
— Кто «он»? — нарочно переспросила Наталка, словно не понимая, что «он» — это тот, кому они уже давно придумали имя.
— Егорушка.
— Бьет ножкой, — ответила Наталка и тут же капризно добавила: — Весь в тебя, такой же неспокойный...
Все тот же полусонный, безразличный к чужим радостям и бедам голос телефонистки, похожий