Мне не терпелось въехать в новый дом. Парижские мастера — известные копуши, но если среди этой публики устроить соревнование, то мои, забывшие про сроки и обещания, несомненно заняли бы первое место по медлительности. Покраска трех–четырех комнат и обивка нескольких предметов обстановки тянулись месяцами. Не действовали ни мольбы, ни угрозы. Поначалу я часто наезжала в Булонь, надеясь, что личный надзор ускорит дело. Вот горшки с краской, а рабочих нет, либо вообще вокруг все пусто и тихо. Еле сдерживая себя, посылаю за мастером, выслушиваю новые обещания, заведомо зная, что они не будут исполнены. Аренда парижской квартиры кончилась, о переезде и думать нечего. К счастью, подруга пригласила провести с ней несколько недель в Риме. Дом был по–прежнему не готов, когда я вернулась, но я решила немедленно вселиться. Первые несколько дней всю обстановку составляла только моя кровать, но потихоньку все наладилось. Дом был невелик, но поначалу я буквально терялась в его просторах. Столько времени прожив в чужих стенах, я теперь дивилась тому, что у меня свой дом, меня окружают вещи, которые я сама выбрала, и все это мое. Когда комната наверху была готова, переехал и Дмитрий.
У нас обоих было по горло своих дел, но радовала мысль, что мы опять вместе. Утром мы завтракали в маленькой столовой внизу. Весною и летом низкие окна в сад были все настежь. Тишина и покой, городской шум не доносится — чем не деревня? Одевшись, мы выбирались в город. К вечеру, завершив рабочий день, я приезжала домой, переодевалась в халат и с книжкой устраивалась на софе в будуаре. Возвращался Дмитрий, поднимался ко мне, садился в кресло напротив, и мы пересуживали дневные новости. Мы жили душа в душу, между нами еще никогда не было такой близости.
Так прошло больше года, и я стала замечать, что на Дмитрия находят приступы хандры, он отмалчивается, замыкается в себе. Я старалась не обращать внимания, но и бесконечно закрывать на это глаза тоже было нельзя. А он попрежнему играл в молчанку. Обычно такой веселый, живой, он ко всему утратил интерес, стал жаловаться на здоровье, пошел к врачам, физических недугов не нашли. Дмитрий нервничал, был подавлен, мне было больно видеть его в таком состоянии. Лекарства и лечение не помогали; требовалось какое то другое средство от этой напасти. Я не сразу сообразила, что его сломили выпавшие на его долю испытания нескольких последних лет, и чем больше я к нему присматривалась, тем больше убеждалась в своей правоте. Он вытерпел сколько мог, и на дальнейшее просто не осталось сил. Нужно все кардинально переменить, поняла я, переменить самый ритм существования, внести что то постоянное в его дерганую жизнь. И средство тут было одно — женитьба. Придя к этому заключению, я мысленно сделала ревизию всем, кто, по моему мнению, мог составить ему достойную пару. Для меня, впрочем, вопрос был решен: это Одри Эмери, прелестная американка, с которой я познакомилась в Биаррице и с тех пор лучше узнала ее и полюбила.
Увы, мой вариант допускался только в теории. Подумать то можно, только как это устроить? Впрочем, вскоре представился случай, который весьма обнадежил меня. Друзья из Версаля пригласили меня с Дмитрием на чай, и мы отправились туда в его открытом «Бьюике». Среди гостей оказалась Одри Эмери, которая в тот день комически убивалась по поводу своей короткой стрижки. Она только утром постриглась и уже раскаивалась в этом. Когда мы засобирались домой, Дмитрий, смущаясь, спросил, не буду ли я возражать против попутчицы, ему хотелось подвезти Одри Эмери. Я давно не видела брата в таком хорошем настроении, как в тот вечер.
Но приступы хандры случались все чаще, и когда однажды он вернулся домой совершенно не в себе, я решила объясниться напрямоту. К моему удивлению, он охотно пошел на этот разговор. Еще больше удивилась я тому, что наши мысли совпадали. Ему стала невыносима жизнь, которою он жил, хотелось чего то надежного и постоянного, хотелось своего дома. Я понимала, что он не открылся бы мне до такой степени, если бы уже не сделал свой выбор, и я с трепетом ожидала, какое имя он назовет. Мне предстояло выслушать готовое решение, и чего только я не перечувствовала в тот краткий миг ожидания. Но боги явно смилостивились надо мною и в этот раз. Дмитрий назвал Одри Эмери.
Я испытала такое несказанное облегчение, что не могла вымолвить и слова, так что Дмитрий, неверно истолковав мое молчание, тревожно взглянул на меня. Придя в себя, я высказала ему свое отношение, и мы заговорили о деле. Кое о чем я не задумывалась прежде, и именно это смущало его теперь: не имея, в сущности, ничего предложить своей избраннице, он сомневался, что вправе просить ее руки и сердца.
Я очень редко сожалела о том, чего мы лишились, но в ту минуту, возможно, впервые, мне с пронзительной ясностью представилось все, что мы потеряли. И я возроптала на судьбу, меня ослепил гнев. Что мы сделали, чтобы вот так ломать навсегда наши жизни?! Но из какого то уголка памяти вдруг выплыла некая сцена, и это воспоминание дало иное направление моим мыслям. То было 4 августа 1914 года, в тот день Дмитрий уходил на фронт. Вернувшись из дворцовой часовни, мы завтракали в бывшем кабинете дяди Сережи, где я тогда устроила себе гостиную. С нами были наставник Дмитрия генерал Лейминг с женой, самые верные наши друзья. Мадам Лейминг разливала кофе. Мы старательно бодрились и, плохо слушая друг друга, вели несвязный разговор. Дмитрий в обнимку с любимой собакой раскинулся на ковровой софе. Стараясь делать это незаметно, я то и дело взглядывала на него, запечатлевая в памяти любимые черты. Могло статься, что я в последний раз вижу его. Разговор часто обрывался, и в эти паузы мое сознание заполняли яркие, отчетливо видимые картины. Мне виделись удобство и безопасность нашего окружения, огромный дом, сверкающие автомобили в гараже, лошади в конюшне, бесчисленная прислуга и еще тысяча мелочей, с которыми легко и приятно жить. Я думала об этом потому, что Дмитрий все это оставлял, и оно вдруг оказалось таким лишним, ненужным. Главным было одно: он должен выжить.
И когда он заговорил со мной о своем будущем, та же мысль овладела мною: стоит вопрос о жизни, он должен жить, а все прочее не важно.
Не то чтобы я хорошо знала Одри, но что то подсказывало мне, что она сможет пренебречь пустячными соображениями и оценит дары, которые принесет ей Дмитрий, пусть это и не материальные ценности. Я сказала брату, что понимаю его колебания, но, думаю, не ему отступать, я уверена в успехе. Результаты беседы не замедлили сказаться: Дмитрий воспрянул, ожил, настроился на победу.
После непродолжительного ухаживания Дмитрий со всем юношеским пылом был готов сделать предложение, но все еще не был уверен в ответе. Не забуду того вечера, когда он наконец решился услышать отказ. Я была дома, в одиночестве поужинала и рассчитывала дождаться его возвращения. Он задерживался, пора было укладываться спать. И только я легла, во двор въехал автомобиль. Звякнули ворота, под знакомыми шагами проскрипел гравий. Внизу отворилась и закрылась дверь. Я уже была на ногах, накинула на плечи халат и встала в дверях. Дмитрий поднимался по лестнице. Сначала я увидела его макушку, потом и все лицо. Оно сияло детским восторгом. Пока он подходил ко мне, я заметила, что он чуть смущается, и это растрогало меня сильнее всяких слов. Мы вернулись ко мне, я забралась в постель, Дмитрий свернулся у меня в ногах. Не было нужды говорить, что его предложение приняли, но мне хотелось подробностей, и он снова и снова пересказывал их — и что он сказал, и что она ответила, и где они стояли, и где потом сели. Уже рассветало, когда мы расстались. Он ушел, я осталась одна, и сон не сморил меня.