Шооран вспомнил Маканого и кивнул, соглашаясь. Вот только у Ээтгона бита левая щека, а у самого Шоорана — правая.
— Я-то вас обоих люблю — одного потому, что я его понимаю, другого — потому, что он меня. Согласия меж вами не бывать, один прямой, как гарпун, второй все закоулки в шаваре видит. Обещайте, хотя бы друг другу не вредить. У вас разные дороги, ходите по ним.
— Мы уже сделали себе все зло, какое могли, — сказал Ээтгон, глядя в сторону. — Оно еще долго будет всплывать.
— Но нового пусть не будет, — Чаарлах устало откинулся на заботливо постеленную Ээтгоном шкуру бовэра, закрыл глаза.
Шооран с Ээтгоном ждали, и молча стояли вокруг люди, словно сказитель еще говорил с ними. Чаарлах медленно приподнял веки.
— Вы здесь? Я хотел попросить: когда я... в общем, завтра, не относите меня в шавар. Я всю жизнь боялся туда попасть. И далайна я тоже боялся... Может потому и жил так неприлично долго. А теперь, идите все... Я хочу спать.
Вечером, когда стало ясно, что Чаарлах не проснется, Ээтгон словно младенца поднял на руки легкое тело и отнес на вершину одного из суурь-тэсэгов. Шооран шел позади. Он видел, что Ээтгон не примет его помощи, и не предлагал ее. Остальные изгои проводили их взглядами, но остались в лагере, не решаясь далеко отходить от поребрика.
Назад шли, так и не сказав ни слова. Шооран как и прежде шел сзади, но думал не о похоронах, а о том, что с вершины суурь-тэсэга он сумел рассмотреть на соседнем оройхоне белую черту копья и привязанную к нему алую ветку туйвана. Мудрый Моэртал подавал знак духу шавара.
Так они шли и не ускорили шага, даже когда гулкий удар пронесся над оройхонами — многорукий бог далайна явился за сказителем, который так долго ускользал от него.
Так в жизни всегда: то бесконечно ждешь новостей, а их нет и нет, но зато потом они обрушиваются потоком, и думаешь: поменьше бы. Две недели одонт Моэртал требовал сведений о том, что делается среди изгоев, а тут разом вернулись двое соглядатаев. И рассказывали они такое... Жирным одонтам с внутренних земель подобные вещи рассказывают на ночь, чтобы крепче спалось. Сходились доносчики в одном: среди изгоев прячется илбэч, на мысе прибавилось четыре новых оройхона. Этому Моэртал поверил, да и как не поверить, если Ёроол-Гуй выныривает по шесть раз на дню. А вот дальнейшее... От рассказов шпионки Моэртал сначала попросту отмахнулся, а вот доклад второго соглядатая заставил его задуматься. Отослав шпионов он долго размышлял, то садясь в кресло, поставленное под деревом, то вскакивая и принимаясь быстро расхаживать.
Изгои собрались завоевывать угловые земли! А ведь это идея! Это выход на многие года! Давно известно, что примерно раз в шесть лет изгоев становится так много, что они начинают угрожать государству, и приходится начинать с ними правильную войну. А теперь их можно направлять на угловые земли. Пусть завоевывают себе царство. Победят — значит уйдут. Проиграют — остатки неудачников легко перебить. Так что, действительно, имеет смысл пропустить бунтовщиков на запад. Чем он рискует, если будет обманут? Изгои, запертые в ловушке, уйдут. Но без артиллерии он все равно не может взять их, особенно если за их спинами восемь оройхонов. — Моэртал поежился, подумав, как ему придется докладывать о потерянных ухэрах. — Что еще? Сбежит илбэч... — секунду Моэртал стоял неподвижно, потом опустился в заскрипевшее кресло. Лицо его просияло. — Так вот, что это было! Не врет баба! И никуда илбэч не денется. Что ему делать на угловых землях? Там он заперт, словно загнанная тайза, а илбэчу нужен простор — большой и пустынный берег. Вот он и просит его. И неважно, откуда он добыл своего злого духа — на то он и илбэч, — Моэртал нервно растер лицо ладонями. — Что же делать? Выпустить изгоев, а потом прочесать оройхоны, каждую пядь, шавар вычерпать... Или, все-таки, окружить земли, но не входить туда, не трогать илбэча. В конце концов, он хочет строить. Так пусть строит. Харваха больше у того, кто добр с сушильщиком. — Моэртал представил, как на севере появляется не два, а дюжина сухих оройхонов, и сладко поежился. — Он не станет подобно Ууртаку просить, чтобы эти земли отдали ему. Большая провинция — это большие хлопоты и большая зависть врагов. Он предложит на совете одонтов создать там новую провинцию, которая прикроет его от вечно бунтующего побережья. Он сам станет жирным одонтом внутренних земель, и цэрэги ему будут нужны лишь для почета и славы. Лишь бы илбэч не обманул, лишь бы не сбежал... Но ведь должен хоть кто-то в мире держать свое слово!
Моэртал поднялся, хлопнул в ладоши и сказал подбежавшему охраннику:
— Срочно двух гонцов — к Ууртаку и на западную границу. И еще: боевые дюжины пусть отойдут на сухое и ждут приказов. А на мокром поставить на дальний суурь-тэсэг копье и привязать к нему это, — Моэртал, не глядя, протянул руку и обломил большую ветвь туйвана, украшенную алыми цветами и плодами, похожими на неумеющее лгать человеческое сердце.
Последний приход Ёроол-Гуя окончательно разорил оройхоны, и когда выяснилось, что Моэртал, должно быть испугавшись Многорукого, отвел войска, уходить решили все.
Утром, когда лагерь уже гудел, Шооран отозвал в сторону Ээтгона.
— Это на тот случай, если я не дойду, — сказал он, протягивая заново вычерченную карту. — Смотри: здесь страна вана, это угловые оройхоны, а здесь, за огненными болотами — пустая земля. Там сухие оройхоны: хлеб, вода и много бовэров. Я знаю, ты мне не веришь, но сходи — и увидишь сам.
— Ты и там был? — недружелюбно спросил Ээтгон.
— Был. Год назад.
— А чего же не остался, если там так прекрасно?
— Одинокому везде плохо. Сначала мне надо найти одного человека, и только потом я смогу пойти в эту землю.
— Хорошо, — голос Ээтгона был холоден как влага далайна, и ледяными оставались глаза. — Я пройдусь по этой полосе и посмотрю, что там.
Он сунул карту за пазуху и ушел, бормоча неестественно сдавленным голосом:
— Везде мы побывали, все повидали...
Когда последняя группа переселенцев скрылась за тэсэгами, Шооран бросил сумку, собранную лишь для виду, и отправился к далайну. Его не оставляло странное ощущение, словно он вернулся на год назад и строит дорогу в страну добрых братьев. Возможно, это оттого, что он вновь один на огромном пространстве, где даже с самого высокого суурь-тэсэга нельзя никого увидеть. А может быть, оттого, что он, пусть не называя имени, сказал другому человеку, что без Яавдай ему не нужна самая распрекрасная земля.
Странно Ээтгон принял его известие. Не о Яавдай, конечно, а о земле. Кажется, он поверил, но ничуть не обрадовался. И вообще, Ээтгон странный человек. В каждом его слове, в каждом движении сквозит ненависть. Почему? Ревнует к Чаарлаху, что тот с первой минуты выделил Шоорана из толпы? Оскорблен, что в их схватке Шооран оказался сильнее, и жив Ээтгон лишь благодаря великодушию победителя? Или, если это все-таки чудом спасшийся Бутач, он не может простить своего нечаянного уродства?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});