им на ночь живот; живая ель оставляет везде сор, а воск от свечей долго оттирается от пола; папа работает, иначе кто в этой семье сможет получить ту копейку, ради которой он в праздничную ночь в десятый раз проверяет недоделанный еще отчет или сомнительного вида схему; и Хлоя, милая Хлоя, которая, как казалось, должна во всем поддерживать свою любимую сестру и также с волнением в груди считать минуты до полуночи, проводит время с другими людьми, развлекает себя далеко не конфетами и сладким шипучим лимонадом. Они все сделали свой собственный выбор, правильный или нет, но все же в семье Робертсонов давно уже нет Рождества, правда, Рэйчел? Давай, скажи, ей, чтобы она в который раз тебя пожалела — тебе это, наверное, так нравится, вызывать в чужих глазах жалость и умиление!
— Сочувствую… — пробормотала про себя Тара, скорее, чтобы нарушить эту неловкую паузу и поскорее перейти к волнующей ее саму теме. — Мне нужен твой совет, Рэй, желательно, как можно более честный и искренний. Скоро же Зимний Бал в школе, и мне бы очень хотелось выглядеть неотразимо и утереть нос нашим задирам — как думаешь, то мое бирюзовое платье будет в самый раз? Или оно слишком простое? О, Боже, я настолько сильно переживаю, что никак не могу выбрать…
— Оно чудное. Как и ты в любом из своих платьев (когда только молчишь и мило улыбаешься, — хотела добавить девочка, но вовремя себя одернула и продолжила нарочито ласково). Но здесь что-то не так. Мне кажется, ты недоговариваешь, Кливленд. Дело ведь не во всеобщем внимании, верно?
Робертсон замерла, бросив в рот еще один мягкий кусочек теплого зефира, и с интересом стала наблюдать за поведением подруги. Поначалу та немного смутилась; наклонилась ближе к огню и снова выпрямилась, так и не решаясь начать откровенный рассказ. Однако, этого было более, чем достаточно — Рэйчел итак видела, что оставленная без присмотра взрывчатка начинает отсчет, и ни о чем не подозревающая Тара попала в радиус действия бомбы; тонкими пальцами коснулась по неосторожности одного из десятка проводков, и табло вспыхнуло ярко-красным, предвещая скорую катастрофу через каких-то восемь, семь, шесть… Юная Кливман, наконец, тихим шепотом начала свое беспорядочное признание, и Рэйчел довольно улыбнулась в сгущающиеся сумерки вечера:
— Ты права, но только никому, хорошо? Это все из-за Фреда Стонна, кажется, он сидит на задней парте третьего ряда — давно хотела тебе рассказать, и все никак не решалась. Он упомянул, что будет на этом Балу, и мне показалось…
Но девочка уже ничего не слышала, зная, что за этими словами последует бесконечный поток других; представляла заранее, с каким оживлением Тара будет рассказывать о дне, когда Фред впервые угостит ее чаем или чем-то вроде шоколадной конфеты; о том, как станет умолять выпытать у друзей этого несчастного все, что им известно касательно самой Кливман и многое другое, и останется только согласно кивать, а между тем потеряться внутри себя, в окружении вороха мыслей… и думать о чем-то своем. Забавно, ведь Рэйчел действительно было о чем подумать.
Почему-то не выходила из головы одна сцена — незначительная, но оставшаяся на дне души в виде легкого сероватого осадка, подобно счищенному с ножа пеплу. Глубоко в память девочке врезались глаза мистера Кливмана, когда он покидал свое уютное место у костра и возвращался к терпеливо ожидающей его жене, а затем… обернулся и таким странным грустным взглядом проводил убегающую прочь Тару, что Рэй до сих пор чувствовала щекотку крупных мурашек — настолько печальны были эти темные в отдалении блеска огня глаза. И тогда ей внезапно пришла в голову странная мысль, которая и сейчас не давала ни секунды покоя.
«А что, если бы я вот также ушла от семейного костра, но не на один лишь час, а навсегда, и больше бы никогда не увидела сидящих в кругу людей? Наверное, мама бы громко закричала, услышав о моем намерении, и закатила свой очередной скандал, расплескивая в разные стороны бокал с вином и твердя о моей неблагодарности. Затем схватила бы за руку, чтобы притянуть к себе и как следует выбить из меня такие идеи — но что, если бы ее пальцы ухватили пустоту? Она бы могла заплакать, если бы умела это делать. Расстроилась и погрузилась бы в свою так называемую «депрессию» — приглашала в дом всевозможных друзей и подруг, пытаясь заглушить грусть, готовила бы множество всякой еды без какой-либо нужды, забываясь за рутиной и убивая в себе страшную скуку. Папа… он бы тоже не был в восторге от моего ухода. Наверное, читал бы книги, много молчал и пил кофе. Он всегда пьет кофе вместо привычного сладкого чая, когда чем-то очень сильно расстроен или подавлен — говорит, это помогает успокоить шалящие нервы. Папа стал бы еще умнее, чем прежде, ведь если бы все люди, которые испытывают волнение, гнев или страх, читали — в мире не осталось бы грустных и глупых. А Хлоя… Не думаю, что она особо переживала бы из-за моего исчезновения. Если в один прекрасный день из нашей общей комнаты пропадут все мои вещи, игрушки и комод с кроватью, она станет самым счастливым человеком на свете и тут же обустроит новую территорию на свой лад.
Скорее всего, я бы оставила им записку, если бы и вправду захотела куда-нибудь уехать. Записала бы там все, что думаю о каждом из тех, кого я люблю и с кем хоть самую малость дружу, чтобы потом холодными вечерами они могли перечитывать это и вспоминать, что и впрямь когда-то с ними жила такая вот Рэйчел, написавшая эти самые строки. Для всех послания были бы разными, но одно я попросила бы точно в общей записи — чтобы не скучали слишком сильно и почаще улыбались, ведь, раз я сделала такой выбор, то тоже счастлива. И приготовили себе шоколадный торт без какого-либо повода, а потом съели его за чашкой позднего чая. Большего и не нужно, чтобы почувствовать себя лучше, правда?»
Эта идея пришла внезапно, родившись под бубнение Тары и тихий треск разгоревшегося костра, смешанный с запахами тянучего сладкого зефира и прекрасного чая, сырости леса и морозной свежести приближающейся ночи. И все остальное в этот миг показалось таким ничтожным и глупым, отошло на самый задний план, уступив место какому-то внутреннему ликованию и спокойствию; будто Рэй призналась в своем самом страшном секрете, и теперь на душе стало легко и свободно. Она целую вечность готова