неравенства, сложившиеся в последние несколько столетий[726].
Однако признание воздействия долгой предыстории наличия сложного общества на культуру и психологию помогает понять, почему некоторые общества, например Япония, Южная Корея и Китай, смогли относительно быстро адаптироваться к экономическим формам и глобальным возможностям, созданным людьми Запада. Вероятно, здесь имеют значение два фактора. Во-первых, все эти общества имеют долгую историю земледелия и общенационального государственного аппарата, развитие которых способствовало эволюции культурных ценностей, обычаев и норм, поощряющих формальное образование, трудолюбие и готовность откладывать удовлетворение. Все это в некотором смысле ранее возникшие культурные адаптации, удачно сочетающиеся с новыми институтами, позаимствованными у обществ Запада. Во-вторых, их бóльшая ориентация на вертикальное управление позволила им быстро принять и внедрить ключевые основанные на родстве институты, скопированные с обществ Запада. Япония, например, начала копировать институты западного гражданского и семейного права, включая запрет на полигинные браки, в 1880-е гг. — во время реставрации Мэйдзи. Аналогичным образом, как отмечалось ранее, коммунистическое правительство Китая в 1950-е гг. инициировало программу по упразднению кланов, многоженства, договорных и кузенных браков, а также исключительно патрилинейного наследования (обязав выделять дочерям равную долю наследства). Власти Южной Кореи приняли в 1957 г. гражданский кодекс западного образца, который требовал для заключения брака согласия жениха и невесты, а также запрещал полигинные браки и браки с родственниками и свойственниками ближе четвероюродных. С тех пор целый ряд законодательных нововведений еще больше отдалил южнокорейское общество от патриархального интенсивного родства. В 1991 г. наследование наконец стало двусторонним, и теперь сыновьям и дочерям выделяются равные доли имущества. Во всех этих азиатских обществах европейская модель брака, которая начала доминировать в средневековой Европе под влиянием Католической церкви, была стремительно внедрена решением сверху[727].
Главное отличие этих азиатских обществ XIX–XX вв. от доиндустриальной Европы состоит в том, что они сумели скопировать и адаптировать работающие версии представительных органов власти, западного законодательства, университетов, научно-исследовательских программ и современных рыночных структур таким образом, что у них получилось напрямую подключиться к глобальной экономике. Современные формальные институты теперь в какой-то мере доступны «в готовом виде», хотя их эффективность и зависит от культурно-психологических особенностей населения[728].
Мой подход может объяснить также, почему общества с особенно долгой историей земледелия, например египетское, иранское или иракское, не восприняли в полной мере современные формальные политические и экономические институты, впервые появившиеся в Европе. В этих обществах — вероятно, по религиозным причинам — сохранились довольно интенсивные формы родства. Судя по всему, во многом из-за предписанных Кораном обычаев наследования (дочери должны наследовать половину того, что наследуют сыновья) ислам способствовал распространению или, по крайней мере, сохранению редкого в целом эндогамного брака, когда дочери выходят замуж за сыновей брата своего отца. В частности, по мере того, как земледельческие и скотоводческие общества принимали ислам, необходимость оберегать родовые владения от возможной потери земли каждый раз, когда дочь выдается замуж в другой клан, способствовала заключению внутриклановых браков с целью избежать постоянного истощения богатства, основной формой которого во многих обществах этого типа и является земля. Этот обычай поощряет особенно интенсивные формы родства, которые, как я уже описал, благоприятствуют определенному образу мышления и чувствования, равно как и определенным формальным институтам (например, явно не демократии)[729].
Достаток и психология
Многим людям Запада присущ набор расхожих убеждений, который предполагает, будто любые наблюдаемые психологические различия между популяциями обусловлены различиями экономическими — в доходах, богатстве и материальной стабильности. В этой интуитивной догадке есть доля истины. Психологические сдвиги могут происходить факультативно (на лету), когда люди внезапно сталкиваются с дефицитом; или же они могут нарастать, пока младенцы и дети в процессе взросления психологически и физиологически подстраиваются к более изобильной или менее неопределенной среде — я описал такие эффекты при рассмотрении влияния на инновации систем социальной защиты (глава 13). Они также могут возникать по мере того, как люди адаптивно усваивают наиболее успешные стратегии, мотивации и мировоззрение от тех, кто входит в их сообщества или социальные сети, — разные психологические склонности, подходы и способности окажутся в разной мере успешными в более или менее бедных, ограниченных или неопределенных условиях[730].
Однако у нас есть мало оснований подозревать, будто рост богатства стал той искрой, которая зажгла огонь современного мира. В христианской Европе рост доходов и материальной стабильности, по крайней мере на первых порах, был следствием, а не причиной изменения основанных на родстве институтов и психологических моделей. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим четыре момента. Во-первых, исторический порядок событий предполагает, что богатство, доход и материальная стабильность — будем обозначать их все словом «достаток» — не могут быть первопричинами, поскольку они хронологически следуют за описанными мной институциональными и психологическими процессами. В частности, если судить по юридическим документам, терминологии родства, церковным хроникам и другим источникам, изменения в европейской системе родства с большим отрывом предшествовали росту достатка. Точно так же, судя по литературоведческим данным, сведениям о передвижении отдельных людей и юридическим документам, первые психологические сдвиги в сторону индивидуализма и независимости произошли еще до существенного роста достатка. Во-вторых, как я уже неоднократно отмечал, многие исследования психологических особенностей, представленные в этой книге, вводят статистические поправки на влияние богатства, дохода и даже субъективного ощущения материальной обеспеченности. Иногда эти показатели достатка действительно отчасти коррелируют с психологическими чертами людей, но чаще они не имеют вообще никакого эффекта. Когда влияние достатка все же проявляется, оно обычно невелико по сравнению с другими выделенными мною факторами: религией, основанными на родстве организациями, обезличенными рынками и межгрупповой конкуренцией[731].
Чтобы уяснить эту мысль, давайте рассмотрим третий момент: предсказываемые закономерности психологического разнообразия проявляются как в высших, так и в низших слоях населения. Во всех стратифицированных обществах элита хорошо питается, богата и обычно чувствует себя в материальной безопасности (по крайней мере, по сравнению с беднотой) — поэтому она должна повсеместно демонстрировать психологические эффекты достатка. Вспомните, в частности, дипломатов из ООН, менеджеров крупных корпораций или руководителей высшего звена, описанных в главе 6. Все они ни в чем не нуждаются, однако их склонности к (1) обобщенной честности (незаконная парковка, рис. 6.11), (2) универсальной морали (ложь в суде для защиты легкомысленных друзей, рис. 6.7) и (3) непотизму (наем родственников на руководящие должности) очень сильно различаются, и эти различия могут быть объяснены нашими показателями интенсивности родства и воздействия Церкви. На самом деле среди представителей обеспеченной элиты мы наблюдали примерно такое же психологическое разнообразие, как и при репрезентативных общенациональных опросах или в экспериментах со студентами. Это заставляет предположить, что достаток играет незначительную роль в возникновении общемирового психологического