тот на пиршестве потребовал вина. У Аббаса Кули была жестокая профессия. Контрабандистам приходится криво стрелять, но прямо попадать. Но характер у него был мягкий, добрый. И тот, с кем он заводил дружбу, становился другом его навсегда. Мансуров хотел он или не хотел — завоевал верную, бескорыстную дружбу Аббаса Кули, дружбу, которая крепла с каждым годом. Мансуров когда-то доказал Аббасу Кули, что обращается с ним, с «туземцем», как с человеком, и сразу же стал его другом, вечным другом. Едва Алексей Иванович появился в поле зрения Аббаса Кули, Аббас сделался его верным телохранителем. Мансуров гнал его, отказывался от его помощи, но Аббас в трудные минуты всегда был рядом. Нельзя тень оторвать от человека.
Когда-то Аббас Кули влюбился в Шагаретт безумно, страстно. Но невеста, жена, женщина друга священна и неприкосновенна на Востоке. Ревность здесь переходит в преданность.
Когда Шагаретт и Алексей Иванович поженились, он попрощался с ними и похоронил свое любовное томление в глубине души. Ради друга!
Но теперь он видел, что счастье Алексея Ивановича висит на волоске. С тревогой он обнаружил, что виноваты не только злые силы вроде мюршида или вождя джемшидов. В поведении прекрасной джемшидки что-то ему не нравилось. Любовь к бывшей рабыне, которую он когда-то спас от неволи и которую он по-прежнему любил, ибо он не знал другой такой красавицы, не прошла, а, наоборот, «разгоралась пламенем в костре из колючки». Но она была женой друга, и… Словом, Шагаретт и не подозревала, какие страсти бушуют в сердце Аббаса: мечта его любви — святая пророчица, жена лучшего друга!
Всячески предостерегал Аббас Кули Мансурова:
— Старый Джемшид притворяется. Джемшид притворно согласился на договор. Вождь подносит дары дружбы, достойные царей, призывает в заступники священный Коран, а на самом деле залатал заплатами хитроумную хирку заговора. Алеша-ага, у тебя глаза видят далекий Памир и не видят собственных ресниц. Не верю, что старый Джемшид не знал, кто такой на самом деле Абдул-ар-Раззак. Мюршид купил его. Вождь знал про немцев, мюршид тянул его на войну против русских. Вождь готов был бросить своих всадников на советские аулы и кишлаки. Ждал только команды мюршида. Не поверю, чтобы вождь не видел. Полный коварства старый Джемшид знал, что у здешних аллемани мюршид главный баламут, и слушался его. А потом приехали вы, Алеша-ага. Мир повернулся на оси. Вождь услышал, что ось заскрипела, как на старой арбе, и поспешил всех немцев прикончить. Старый Джемшид знал, что мюршид, который продал его дочь в рабство, сам аллемани, рыжая собака, и закрыл глаза ладонью. А когда дело немцев протухло, зарубил мюршида. А теперь Джемшид опять хитрит, хочет замести следы. Госпожа Шагаретт — приманка. Берегитесь, Алексей-ага.
С шумом, возгласами ввалился старый Джемшид в башню. С любопытством на него глядел комбриг. Никаких признаков неудовольствия или раздражения он не заметил. Если пуштун, начальник уезда, и выполнил свое намерение отобрать оружие у кочевников при входе, то, видимо, проделал все с достаточным тактом и любезностью. Ни великолепной старинной сабли, ни маузеров на вожде не было. Бледноликий визирь — тот всегда ходил без оружия. Остальные джемшиды — шофер и усатые телохранители, очевидно, остались внизу, около автомобиля.
Великий вождь не спешил. Он ждал своих всадников не раньше вечера следующего дня.
Старый Джемшид ликовал:
— Больше нет аллемани в степи. Все сделано, как ты хотел, дорогой зятек. Ты знаешь, почему мы опоздали? О! Ты и на самом деле не знаешь? Мы охотились.
— Охотились? На кого? — встрепенулся Мансуров. Он думал совсем о другом, и его мало интересовали развлечения вождя.
— Двуногая дичь! — басисто хохотнул старый Джемшид. — В куланьем логе — мы заблудились и дали крюку — вспугнули двоих. Они ехали, таясь от людей, на заход солнца. Мой шофер погудел им, а они стегнули коней и поскакали. Дураки! Разве можно ускакать от пули великого вождя джемшидов! Мы долго гонялись за ними — им помогали холмы и рытвины, но глаз мой остер, а сердце верблюда не бьется, не трясется.
— Пули великого охотника настигли жалких трусов, — пискнул с торжеством бледноликий визирь. — Оба лежат там…
— Жаль коней. Кони у них были хорошие.
— Кто они такие? — спросил Мансуров. — Почему надо было в них стрелять?
Его возмутило не то, что старый Джемшид стрелял и застрелил кого-то. Его поражала полная бесчувственность, равнодушие тона, каким говорил вождь об убитых.
— Они — аллемани, немцы. Они прятались в норах. Они спасали свои души, когда узнали про приказ хватать всех немцев.
— Все немцы в высоком государстве задержаны и… — заговорил начальник уезда, но поперхнулся. — И те, кто не сопротивлялся, отправлены в тюрьму. А те, кто не хотел сдаться… — он сидя поклонился и развел руками.
Напыжившийся, самодовольный восседал вождь. Он словно говорил: «Вот сделал приятное тебе, комбриг, и твоим русским».
Вбежал крайне возбужденный Аббас Кули.
— Ля фэта иля Али! Нет юноши, подобного Али! Ля сейфа иля Зульфикар! Нет меча, подобного Зульфикару! Господин Алеша-ага, одного привезли! Раненый, окровавленный.
— Кого привезли? — важно спросил старый Джемшид.
— Привезли пастухи того, в кого вы, господин вождь, изволили стрелять.
— Аллемани?
— Да, он еще живой, хоть и тяжелый.
По узким, тесным лестницам и переходам Мансуров и все остальные спустились во двор. На каменных плитах лежал ворох грязных лохмотьев в темных пятнах запекшейся крови.
— Дайте свету! — приказал Мансуров. — Сбегайте спросите госпожу Шагаретт, в какой комнате поместить раненого. И пусть Алиев принесет из машины аптечку.
Раненый тихо стонал, пока его на чапане осторожно переносили в помещение в нижнем этаже башни. Мансуров сам занялся перевязкой. Рана была тяжелая — пуля вошла в спину и, очевидно, пробила легкое.
— Крейзе? — пробормотал Мансуров. — Вездесущий Гельмут фон Крейзе.
— Мы с вами… дороги перекрещиваются… Опять вы.
— Вам надо лежать… Разговаривать будете потом.
— Теперь уж все одно. Проклятый, стреляет хорошо… На таком расстоянии… убил… Капитан убит?
— Какой капитан?
— Капитан Вольф. Подложите мне подушку… Трудно говорить. Ого, электричество! Каа'ла шейха. Где мюршид Абдул-ар-Раззак? Убит. О, все убиты. В Меймене пуштуны выставляли наших шеренгой… Отрубали головы в порядке очереди… без всякой пощады. Рубили, как кочаны. Время. Время перемен… Узнали о наших неудачах на Волге. Не понимают, что временно, и давай рубить. Подлецы! — Слова вырывались у него с хрипом. Глаза мутнели, отсветы факела в них окончательно померкли. Он снова захрипел: — Стоял на пороге… Помните? Великая Германия… говорил я вам. Не верили… До Китая! Не верили. Я вас должен был убить. Пожалел. Поддался чувствам. Рассказал обо всем. Вы меня выручили, спасли.