мелочей – для Коли. Бегала на почту, отправляла всё это по адресам и только тогда немного успокаивалась. То я изыскивала возможность связаться с ТЭКом по селектору, то Коля, превосходя себя в выдумке, вызывал меня по телефону. Я строчила ему длиннющие письма. Писала Бахаревым. Бахаревы не отвечали. От Коли письма прибывали ежедневно. В них одних, и только в них я черпала силы жить.
* * *
Первые недели театр делал приличные сборы. Затем они упали. Денег хватало только на выплату суточных. И то не всегда. На один из спектаклей было продано всего двадцать билетов. Дирекция посовещалась и решила отменить спектакль. Было восемь часов вечера. Временем можно было распоряжаться по своему усмотрению. ТЭК двигался параллельно нашему театру. Мы – в Ухте. Они – в Ижме. Расстояние между нами – двенадцать верст. Годилась же, в конце концов, на что-то свобода? Я бросилась на вокзал. Все поезда ушли. Последний автобус также отошёл пятнадцать минут назад. Но отказаться от мысли увидеть Колю я уже не могла.
– Где дорога на Ижму? – спрашивала я у местных.
– На ночь глядя? Тут в лесах всякое случается. И волки водятся.
Мороз крепчал. Пустынно. Вокруг ни души. Бесконечные виражи двенадцати километров. Я то шла, то бежала, почти неслась к человеку, который писал: «Ты – целый мир, единственная, любимая! Хочу к тебе! Перетерплю всех терпевших когда-то и нынче. Готов отдать десять лет жизни, только бы быть рядом с тобой, помогать во всём. Залечу самые глубокие твои раны. Брежу тобой. Иногда задаю себе вопрос: есть ли ещё на свете такие, как ты? Светлая, добрая, настоящая! Нет моей любви ни границ, ни времени. Прими боль любящего, радость любимого. Ты там одна, без друзей. Опять открытые грузовики и поездки. Том! Том! Том! Как мне помочь тебе? Как сделать невозможное? Выслушай признание: когда-нибудь ты получишь от меня больше, чем человек может вообще дать… Живу, дышу для моего Тома. Помогаю тебе моей ясностью, чистотой моей, жизнью… Приду таким, каким хочет твоё истерзанное, измученное, родное сердце. Молю Судьбу скорее соединить тебя с Юриком. Я не просто любящий. Ещё и демон, зверь. Мною любит тебя вся вселенная. Ты – мой ребёнок. Это так. Моя родительница. Это так…»
Железнодорожный узел Ижма. Пути, пути, пути, запруженные, заставленные товарными составами. Их несколько сотен. Не найду? Вагоны ТЭКа отличаются одним: у крыши освещённые зарешеченные окна-щели. Была уже глубокая ночь. Отыскала. Постучала. Сонный голос спросил: «Ну, кто там? Чего надо?» Я назвалась. Там закричали: «Коля! Коля!» Закопошились. Отодвинули дверь. С охами, ахами втащили внутрь – замёрзшую, «похожую на снежный ком», как кто-то свирепо ворчал. Вскипятили воду… На несколько часов я оказалась среди своих, рядом с родным и любимым человеком. И я перевела дыхание.
* * *
Наш вольный театр продвигался дальше к северу. Абезь. Тундра. От разреженного воздуха всё время клонило ко сну, одолевало бессилие. Играли всюду, куда «продавали». Всё, чему полагалось существовать за понятием «свобода», здесь, на Севере, перечёркивалось лагерями. В Инту мы приехали в день выборов в Верховный Совет. Из чёрных репродукторов, развешенных на столбах, неслись звуки бравурных маршей. Вьюга злобно расправлялась с флагами. Из снежной мглы то и дело возникали подъезжавшие к избирательным пунктам оленьи и собачьи упряжки. Приехавшие из дальних чумов и селений коми в шубах, меховых унтах вылезали из-под оленьих шкур, степенно поднимались по ступеням Дворца культуры, чтобы там проголосовать за неизвестного им, «продиктованного сверху» кандидата. Нечеловеческий общественный строй к семи годам заключения добавил мне три года лишения избирательных прав, так что участия в общегражданской обрядовой процедуре я не принимала.
А утром следующего дня предстала ещё более развёрнутая интинская картина: мимо театра на работу вели заключённых. На телогрейках у каждого был нашит грязно-белый лоскут с четырёхзначным номером. Здешние лагеря числились в ранге «особых». И меня, отсидевшую срок, эти номера на спинах каторжан – сразили. Я вспомнила человека, привёзшего в тридцать восьмом году из Магадана весть об отце: «В лицо вашего отца не знал. Мы все там ходили под номерами». Значит, вот так, с номером на спине, водили и моего отца. Как заговорённая, я зачем-то ждала часа, когда снова увижу пронумерованных людей.
И ещё одно интинское впечатление увезла я с собой. До недавнего времени в Инте находился знаменитый тенор, солист ленинградского Мариинского театра – Николай Константинович Печковский. Он создал тут нечто вроде студии. Многие называли себя его учениками. Посмотрев у них два интересных спектакля – «На бойком месте» и «Марицу», – мы попросили режиссёра Карпова устроить нам творческую встречу с актёрами. Поскольку труппа была смешанная – из зэков и вольнонаёмных, – встречу разрешили только в присутствии конвоя: «никаких личных контактов с заключёнными-артистами».
Мы расселись на стулья вдоль стены. Интинские солисты исполняли романсы, арии. Аккомпанировал заключённый-пианист Мобель. По настойчивым взглядам, которые он стал переводить с меня на крышку рояля, я поняла, что должна оттуда что-то взять. Но как это сделать, когда за всем следит режимное око? Подговорив Наташу «сорваться в бурном восторге» и подбежать к инструменту, я подошла следом и взяла клавир. Так и есть! Письмо! На конверте ленинградский адрес.
Как и всюду в лагерях «особого режима», заключённые были лишены права переписки. Пианист от режиссёра узнал, что я ленинградка, поэтому просил, когда я буду там, передать письмо его сестре. В почтовый ящик просил не опускать. Но когда я буду в Ленинграде? И буду ли вообще?
Нерентабельность затеи с филиалом Сыктывкарского театра быстро вынудила дирекцию тут же, в поездке, прибегнуть к сокращению штатов. Дошла очередь и до меня. Мне предложили перейти на должность реквизитора со значительно меньшим окладом плюс «разовые» за исполнение ролей. Казалось бы, что обидного в должности реквизитора для человека, практиковавшего на лесоповале и кайлившего каменные карьеры? Однако всё во мне возмутилось. Мотаться по дорогам с театром, который не приносит никакой творческой радости, за жалкую зарплату, да ещё и обставлять сцену? Нет, нет и нет! Мне как воздух нужен был дом и приличный оклад, чтобы забрать сына.
Сочувствия, однако, я ни в ком не встретила, даже в Сене Ерухимовиче.
– А для меня другого назначения ты не предполагаешь? – с укором спросил он. – Моё место, считаешь, здесь? Потерпи полтора месяца. Приедем в Княжпогост, поищешь другую работу, коль веришь, что найдёшь её.
Верила не очень. Но всё же казалось, что я использовала ещё не все возможности. От Коли тоже пришёл огорчивший упрёками ответ: «Пусть реквизитор. Разве это так страшно? Вспомни гору, которую ты перешла после