Других просьб у меня нет.
Я пообещала. Поклялась. В лазарет вбежал Борис:
– Я жду вас.
«Зачем он торопит? Неужели ничего не понимает?»
– Ты на него не сердись, – сказал Александр Осипович, – ему ведь тоже очень худо. Ты у нас максималистка. Мне жаль, что ты чего-то не поняла про него. А вот он про тебя всё знает. Простись с ним дружески, Тамарочка. Так будет правильно.
Борис успел приготовить угощение.
– Хотите что-нибудь из этого? – широким жестом указал он на стену, где висели его картины.
Я огляделась:
– «Алёнушку» Васнецова.
Он усмехнулся:
– Что ж. А «Грачей» от меня в придачу. Возьмёте?
Не дождавшись от меня, сухой и колючей, хоть какого-то тёплого слова, Борис раздражённо бросил:
– А знаете, Зорюшка, у вас нет сердца!
Верно: у меня его не было. Оно было отдано Коле. Именно этого Борис не понимал. Я ушла. Он догнал:
– Да не сердитесь. Счастья вам на воле! Я желаю вам счастья.
Перед выходом из зоны я ещё раз забежала к Александру Осиповичу. Буран не прекращался. Машины не шли. С картинами Бориса я пробивалась к Княжпогосту пешком. Километра через три из леса выехал самосвал и подобрал меня, в голос плакавшую вместе с вьюгой обо всём, что уже было пережито и что ещё придётся пережить.
Мне вспомнилась встреча с Тамарой Цулукидзе после гибели её сына. Увидела её случайно, зайдя в княжпогостский Дом культуры. Она была совершенно потухшая. Я робко спросила её:
– Как живёте?
Слегка приподняв плечо, она ответила:
– Живу? Я презираю себя за то, что живу, за то, что осталась жить после Сандика.
Тон и слова… Их нельзя было забыть.
* * *
Наступило серое, пасмурное утро 30 января 1950 года. Прошло ровно семь лет с того утра во Фрунзе, когда у калитки дома возникла женщина в каракулевом манто, чтобы арестовать меня. В барак пришёл нарядчик:
– Идите во второй отдел, оформляйтесь.
Инспектор листал моё «дело». Просматривал вклеенные туда квитки вызовов на допросы.
– Солидно вас погоняли, – заметил он. И продолжил «отеческим» тоном: – Освобождаем вас, значит. Всё у вас хорошо. Худо только, что мужа забыли. Он забросал нас письмами. Просит, чтобы вас к нему направили. Хочет, чтобы там его освобождения дожидались. А это сколько же? A-а, так это всего три годочка. Это можно. Это недолго.
Он протянул мне два заявления, написанные рукой Эрика. Одно – с просьбой выдать мне путевой лист к нему в Тайшет, другое – в народный суд: «При рассмотрении дела моей жены Т. В. Петкевич о передаче ей для воспитания сына прошу присоединить моё ходатайство перед судом об этом же, т. е. об удовлетворении её просьбы. Со своей стороны заверяю суд, что приложу все усилия для совместного воспитания ребёнка и усыновления его. 7.IX.1949 г.».
С чувством недоумения перед абсурдом всей своей жизни я убрала в чемодан выданную мне справку об освобождении и несуразные листки Эрика. Сдала в каптёрку казённые вещи. Переступила порог вахты. Находившиеся в бараке женщины с усталой завистью глядели через окно мне вслед.
Глава одиннадцатая
Первые минуты воли.
От лагерной зоны я прошла к посёлку сотню метров. Поставила чемодан на мёрзлую землю. В растерянности села на него. Ждала: вдруг всё-таки появится радость? Её не было. В лагере оставались Коля, Александр Осипович, друзья, прожитые семь лет жизни. Впереди – неизвестность. В посёлке лаяли собаки. Мир был пустынный и плоский. Уже на сегодня предстояло добыть себе хлеб и крышу. Следовало получить временный – на три месяца – паспорт. Домик, в котором жила Клава, был почти притёрт к ЦОЛПу, что было немаловажным преимуществом. Поселиться у неё просил не только Георгий Львович: звала и сама Клава. Я занесла к ней чемодан и отправилась на поиски работы. Желания были чеканно просты: работа в Княжпогосте и четыре стены собственной комнаты, чтобы как можно скорее забрать сына; время от времени видеть Колю и ждать его освобождения.
Обегав поочерёдно места, где несколько недель назад обещали «посмотреть и что-нибудь придумать с работой», я всюду получила отказ. Кое-кто из активных знакомых в управлении ещё хлопотал о моём устройстве. Кому-то звонили. Узнавали, где всё-таки кто-то нужен – хотя бы на временную работу. Причины отказа не назывались в открытую, но скоро прояснились.
Три года назад, в 1947 году, устройство на работу в лагерную систему было беспроблемным. В кадрах нуждались, и освободившимся никто препятствий не чинил. Однако в данный момент вышло секретное предписание, запрещавшее брать на работу бывших заключённых. Отделы кадров без ссылок на этот циркуляр отговаривались: «Не надо! Мест нет!» Приказная сила новоиспечённого документа была действеннее пункта Конституции о «праве на труд».
Отказы взять на работу повергли меня в отчаяние. Оставалось единственное: обещание Сени Ерухимовича устроить мне просмотр во вновь организованном филиале Сыктывкарского театра. Там мне вручили роль Мари-Клер в пьесе Вадима Собко «За вторым фронтом», прослушали и дали добро на зачисление в труппу. На размышление отпустили пару часов. В случае если решусь, следовало уже к двенадцати часам ночи первого дня свободы быть готовой к отъезду театра на гастроли в Ухту. Знакомые в один голос убеждали: «Хватайтесь! Не раздумывайте ни секунды! Это просто удача!» Так я оказалась зачисленной в штат вольного театра.
Всё произошло стремительно, в обход желаний. На воле присутствовал тот же лагерный дух произвола. Менее чем за двенадцать часов судьба определилась неожиданным образом. Даже не переночевав у Клавы, я снова очутилась в поезде. Теперь в пассажирском: Москва – Воркута. Собственное плацкартное место. Вокруг мирно спящие люди. А на душе – взбаламученно, смутно: опять на колёсах? Когда же свой дом, сын? Одно утешение: на гастроли мы едем на Север, по тому же маршруту, куда недавно отправился ТЭК.
В репертуаре театра было два спектакля: «Коварство и любовь» Шиллера и «За вторым фронтом» Собко. Труппа разношёрстная. Около половины – освободившиеся из лагеря харбинцы. Двое актёров из Москвы, человека четыре из провинциальных российских театров. С героиней, выпускницей Вахтанговского училища Наташей С., мы со временем подружились. Вместе ходили на репетиции, на спектакли, обедать в столовую. Отвыкнув за много лет от ножей и вилок, я то и дело перехватывала её недоумённый взгляд, когда принималась за котлету с помощью ложки. Особенно её шокировали мои «манеры», когда к столу подсаживались командировочные из столицы.
Город Ухта хорошо снабжался. В ухтинских магазинах висели платья, халаты, лежало бельё, туфли на высоких каблучках. Наташа бойко просила: «Покажите!», «Заверните!». Я с позабытым «чувством денег» на свои лагерно-дорожные накупала игрушек – для Юрика, сигарет и разных