По вечерам камеры обходил начальник УВЧ и приглашал нас в тот же клуб «играть в оркестре и петь хором». В Сокольниках начальник УВЧ носил «шпалер» на поясе и два «клопа» в петлицах. Здесь начальник УВЧ носил модную широкополую шляпу и каракулевое пальто. Разговоры об оркестре были только для приличия. В клубе имелась балалайка-контрабас и одно вконец испорченное пианино. Пели хором голосами не столь сильными, сколь противными, три человека. Остальные занимались кто чем. Смотрели прошлогодние журналы, играли на бильярде.
Я занимался радиотехникой. Ещё в Сокольниках провели трансляцию к каждой койке, за наш счёт, из неприкосновенного фонда, установили наушники. Это было мудрое нововведение: гвалт и ругань в камерах сразу уменьшились вдвое. Многие по вечерам лежали на койках с трубками на ушах. Мне так понравилось это изобретение, что я решил сделать Гале в подарок радиоприёмничек. Это в то время было большой новостью и редкостью. Попросив её под каким-то предлогом принести из дома деревянный ящичек, служивший для гвоздей и шурупов, я принялся всё остальное мастерить сам: наматывал из телефонного провода катушку самоиндукции, из жести выпиливал конденсатор переменной ёмкости, монтировал схему. Только кристаллик детектора нельзя было собрать из соплей и потому окончание монтажа пришлось отложить до освобождения. Я потратил на это дело все вечера в течение месяца, но приёмник, к моему удивлению, удался на славу. Потолкав минут пятнадцать пружинкой в кристалл, удавалось попасть на живую точку и услышать в трубку отдельные звуки концерта или последние новости РОСТА.
Совсем урывками я читал «Сагу о Форсайтах», от которой чем дальше, тем труднее было отрываться. В письмах к Гале я делился соображениями о том, какую главную мысль хотел провести между строчек Голсуорси. Я пришёл к выводу, что главная мысль заключалась во вреде богатства. Люди опошляются, обмещаниваются, когда им нечего желать. И наоборот, жизнь становится осмысленной и любовь глубокой, когда люди должны идти на серьёзные жертвы, чтобы доставить маленькую радость любимому. Не малую роль играла и политика против христианской морали нерасторжимого брака, за свободу развода, если цепи Гименея становятся мучительными. В этом вопросе я видел большое преимущество советских законов о браке и семье. С другой стороны, из них следует лёгкое отношение к семейным обязанностям со стороны части молодёжи, но всё-таки я считаю это меньшим злом.
Увлечённый всеми этими занятиями, я перестал работать над собой: забросил медитации, работу над теософическими книгами, сознательные размышления о влиянии на окружающих. Я горько упрекал себя в оппортунизме. Впрочем, подводя итоги пребывания в тюрьме, я видел и положительные результаты: я узнал новые стороны жизни, преимущественно, отрицательные, не погрязши в них. Вопреки мнению некоторых колонистов, я считал, что совсем ни к чему перепробовать все гадости на себе, достаточно посмотреть на них со стороны и принять к сведению их существование. Я также высоко ценил приобретение технических знаний и практических навыков — всю технику, которую мне мог предоставить исправдом, я высосал до дна, до пуговично-конвертного производства.
Для составления проектов электрических сетей меня стали вывозить в московские тюрьмы. Прежде всего я посетил Сретенский домзак, расположенный около Трубной площади на высоком коренном берегу Неглинки. По случаю ремонта заключённые из него были выведены. Я с любопытством разглядывал массивное здание, построенное для тюрьмы ещё в прошлом веке царским правительством. Двойные ворота, караульная вахта, широкие коридоры с постами надзирателей, ряды мрачных одиночек внизу и общие камеры наверху. Всё это производило впечатление власти, устроившейся навеки. При царе тут помещалась Сретенская «часть». Домзак стоял на горе и не был застроен домами, поэтому из окон верхних этажей можно было видеть соседние улицы. Уж не знаю, облегчало ли это жизнь заключённых или дразнило близостью свободы.
Обмерив и записав, что мне было нужно, на что пошло часа три, я отправился на каланчу, венчавшую здание. Путь туда шёл по совершенно сгнившей лестнице среди огромного чердака. Он мне напомнил путь на вышку в пушкинском «Шато». Но страх только подхлестнул моё самолюбие и заставил лезть вверх. Судя по слоям пыли и голубиного помёта, по лестнице уже лет десять никто не рисковал подниматься. Однако всё обошлось благополучно, я вышел на круговой балкон и был вознаграждён за настойчивость.
С каланчи открывался вид на пол-Москвы. Был солнечный мартовский день, и Москва показалась мне великолепной. Я прекрасно знал её, по крупным зданиям различал многие улицы и вспоминал происшествия, с которыми они были связаны. У моих ног кишела воспетая Чеховым «Труба». Гул голосов, собачий лай и птичье пение, прерываемое отчаянными звонками трамваев, спускавшихся с Рождественского бульвара, доносились до меня. Этот весенний город, голубое небо до горизонта вместе предчувствием скорого освобождения создавали у меня чувство крылатости, — кажется, прыгнешь и полетишь.
Мой персональный мент, очевидно, проник в мои мысли и забеспокоился, как бы я действительно не сиганул в город — ищи потом по Трубной толкучке. Не рискуя вступить на шаткую лестницу, он закричал снизу:
— Какого чёрта ты так долго там чикаешься! Слезай!
— Проектирую прожектора для освещения бараков, чтоб с вашей каталашки никто не убежал, — ответил я, однако минут через пять слез.
Совсем другое впечатление осталось от поездки в Гордом. Эта тюрьма помещалась в самом центре Москвы, в Зарядье, как раз на том месте, где теперь возвышается гостиница «Россия». В противоположность Сретенскому домзаку она была втиснута в ряд трёх-четырехэтажных домов и кругом застроена. Позади имелся крохотный двор-колодец, асфальтовый, живо напоминавший мне полотно Ван-Гога «Прогулка заключённых». Тюрьма была набита битком, но так замаскирована, что ближайшие вольные соседи и не подозревали о её существовании.
Когда я обходил камеры в сопровождении двух надзирателей, «моего» и гордомовского, заключённые принимали меня за большое начальство. Некоторые испуганно вставали, но большинство, продолжая сидеть, глядели на меня с враждебным любопытством. Я видел по их выражению, что они только что играли в карты или рассказывали анекдоты или избивали какого-нибудь заигранного, но когда дверь открывалась, я заставал только живую картину. Кроме коек тут мебели не было, половина заключённых сидела на полу. Духота и грязь были невероятны. Освещение слабое, густой пар немытой человечины был настолько тяжёл, что я едва мог стоять. Заключённые, в большинстве урки или их жертвы из бытовиков, были одеты в живописные лохмотья, как мне показалось сплошь серого цвета. В целом камеры напоминали капканы, битком набитые злыми уродливыми крысами. И удивительней всего мне казались взрывы хохота, которые доносились из некоторых камер, — крысы в капкане веселились.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});