Ко всем моим обязанностям прибавилась, ещё одна. Я должен был сидеть в Стройбюро, где работали заключённые инженеры, и проектировать электрические сети для всех московских тюрем: Лефортова, Таганки, Гордома, Сретенского домзака и новых корпусов нашего исправдома. Работа была интересная, действительно инженерская. Я напрягал память, вспоминая курс расчета сетей, который я не так давно слушал в институте и с удовольствием убеждался в применимости на практике законов Кирхгофа. Мне повезло: я мог пользоваться отлично изданным каталогом AEG, который мне подарил всё тот же спасительный Коля.
Работу по проектированию должно было выполнять особое конструкторское бюро из заключённых инженеров, которое предполагалось организовать в Новоспасском монастыре. Комиссия из Главумзака переписала кандидатов, забрала наши дела, но подготовка тянулась бесконечно. Кто-то возражал, кто-то не отпускал инженеров, какая-то вольная контора строила козни, стремясь получить себе заказы. Все заключённые кандидаты хотели скорее попасть в ОКБ, ожидая там лучшей работы и лучших условий. Они нервничали, ловили и разносили слухи, среди них начались склоки, так как сказали, что число людей, которые будут переданы в ОКБ, ограничено. Один заключённый мне прямо заявил, чтобы я не надеялся, что «там без жидов обойдёмся». Все подсиживали друг друга.
В это время у меня появился неожиданный приятель — Кацвин. Кто бы мог подумать? Он приходил ко мне в будку поболтать, поспорить о религии, о сектантах, об отказах. Видимо, хотел обратить меня в свою веру, но поддался на мой спокойный доброжелательный тон и не заметил, как стал изливать мне душу. Он рассказал мне свою биографию, после чего стал не то чтобы симпатичен, но более мне понятен. По его словам, он был очень добрым мальчиком, всем помогал, защищал младших. Во время гражданской войны, четырнадцати лет был разведчиком у красных. Его поймали белые, жестоко избили. В камере он встретил своего отца, за одну ночь тот поседел. Отца три раза выводили на расстрел, но стреляли нарочно мимо, у самой головы, добиваясь, чтобы он под влиянием моральной пытки выдал местонахождение своего старшего сына — председателя ревтрибунала. С тех пор Кацвин ожесточился и решил посвятить свою жизнь «самому благородному» делу — мести. До самого конца войны он всюду ловил и уничтожал белых.
— А вся шпана здесь — их приятели, — заключил он.
Я возражал, что, предаваясь мести, он оказывает плохую услугу будущему обществу, так как месть вызывает ответную месть. Мудро поступает тот, кто разрывает эту дурную бесконечность. Он махнул рукой:
— Это всё философия! К ногтю их надо, гадов!
Но всё-таки, может быть, я заронил в него каплю сомнения.
Наконец, первая партия ушла в Новоспасский. Я остался. Говорили, что Кипс меня не отпускает. Не то, чтобы я очень огорчился. Мне было всё равно, где отсиживать оставшиеся два месяца, и, однако, когда я был назначен на вторую очередь, я обрадовался. Как-никак это было новое, а до нового я был очень жаден.
После долгой канители меня в последнюю минуту потеряли в списках, и я опять не попал. Но с третьей партией я всё-таки оказался в «переходном исправдоме», как официально именовался Новоспасский монастырь.
Говорили, что в «переходном» сидят заключённые переходного, то есть высшего разряда, которых в воскресенье даже домой отпускают. Всё это были враки. В новой форме был только один «переходник», остальные же третьего разряда. Но вот чем Новоспасский действительно отличался от Сокольников, это расхлябанностью.
Не было железных ворот, обычная дверь, закрывавшаяся на замок, у которой меня тотчас оставили одного. Не было конвойных, только надзиратели. Заключённым разрешалось ходить по всему двору, по мастерским и даже по галерее на стене. За чистотой никто не следил, камеры не прибирались и не проветривались, если этого не делали заключённые по своей инициативе. Заключённых было всего несколько десятков.
В камере, в которую меня ввели, была невероятная грязь и духота. Большие железные кровати стояли вплотную, не оставляя места даже для общего стола. Камеры представляли бывшие монастырские кельи со сводчатыми потолками, невероятно толстыми стенами и маленькими окошечками.
Я сразу убедился, что попал отнюдь не в инженерную компанию. Товарищами моими были бытовики, хозяйственники, урки. Крик и брань стояли невозможные. Среди заключённых нашлись политиканы, которые ожесточённо спорили по ночам. К полночи политическая дискуссия обычно заканчивалась дракой. Четверть камеры составляли калеки: два глухонемых, два одноногих, один слепой. Сосед по койке — татарин, по-братски поделился со мной своими вещами.
Меня назначили опять помощником монтёра. Его мастерская помещалась в подземной келейке, вероятно, предназначавшейся для какого-нибудь схимника. Келейка не отапливалась, морозы стояли двадцатиградусные, поэтому все стены были украшены раскалёнными никелиновыми спиралям. Я нашёл, что это очень красиво.
Монтёр дал мне задание. Я понимал, что меня не для того перевели в Новоспасский и потому старался ничего не делать. Обошёл все мастерские. Их было четыре: швейная, пуговичная, картонажная, конвертная. На каждой работало человек по пять заключённых и, кроме того, патронируемые «принудники», вольные.
На третий день пришёл начальник ОКБ Лебедев, дал мне путную работу и перевёл в камеру инженеров.
В камере было всего 8 человек, из них 5 заключённых по Сокольникам. Идеальная чистота, свежий воздух, яркое освещение, хороший стол для занятий. За похабное слово — штраф 50 копеек в фонд улучшенного питания. Решётки не тюремные — монастырские, узорчатые. Из окна вид на кладбище с красивыми памятниками и величественными купеческими мавзолеями. Нет, положительно я попал в рай! О лучшей жизни нельзя было и мечтать.
Старостой был Петелин — мягкий, внимательный, культурный человек. Камера была дельная, разговоры большей частью на интересные технические темы. В свободное время читали, играли в шахматы или дружно пилили Карпова, пытаясь отучить его от наркотиков. Карпов был инженер-путеец средних лет. Чуть отвернёшься, накапывает себе в нос морфия и потом дремлет с блаженной глупой улыбкой.
Работали мы в клубе, который днём превращался в конструкторское бюро. Кроме подрядов на реконструкцию и ремонт тюрем, брали вольные работы. Иногда заключённые оказывались в положении технических контролёров по отношению к тюремному начальству. Последним это не нравилось, они жаловались в Главумзак, всячески тормозили нашу работу. Но Лебедев, горячий сторонник новых гуманных идей в пенитенциарной политике, отстаивал нас грудью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});