Читать интересную книгу Рыцари былого и грядущего. Том II - Сергей Катканов

Кроме научно-фантастической литературы, он очень любил исторические романы. Если задуматься, так ведь это то же самое, потому что минувшие эпохи — мир столь же для нас недоступный, как и цивилизация Альфы Центавра. Разве не было бы здорово оказаться хоть на час среди наших далёких предков, про которых мы знаем, конечно, больше, чем про инопланетян, но с которыми мы точно так же не можем поговорить, или хотя бы посмотреть на них. А церковь была живым фрагментом давно ушедших эпох. Когда-то давно все люди верили в Бога, а в наше время это уже невозможно — наука слишком далеко шагнула, и потому верующие сейчас — своего рода гости из прошлого, и взглянуть на них прелюбопытно.

Но в церкви всё оказалось не так — никакой фантастики, никакой ожившей истории. Народу было мало, а потому каждое лицо приобретало большое значение, и вот несколько лиц обратили на себя внимание своим болезненным выражением. Они ни мало не напоминали гостей из прошлого или людей, которые умеют разговаривать с высшим разумом. Они куда больше походили на душевнобольных — какие-то пришибленные, словно в любой момент ожидающие удара палкой по голове и не раз по голове получавшие. Они смотрели искоса, недобро и болезненно кривились. Таковы были женщины лет 50-и, да ещё злобные старухи, время от времени шипевшие на вертлявых детей, которых притащили в свой старушечий мир — убогий и неполноценный. Мужик в церкви был только один — безногий инвалид с редкой, неопрятной бородкой.

Священник выглядел весьма высокомерно и казался чуждым это миру. Короткая элегантная бородка — это чтобы его на улице, когда переоденется, за священника не принимали. Хитрые цепкие глазки, сразу видно — не дурак. Из-под рясы выглядывают безупречно отутюженные брюки. Ряженый.

Серёге стало в церкви тяжело, почти невыносимо. Его буквально вытолкнуло на улицу, где он сразу же с удовольствием вздохнул полной грудью. Хотелось никогда больше не вспоминать про эту психбольницу и про этих сумасшедших. Он ни сколько не расстроился, полагая, что лишь убедился в том, в чём и так не сомневался: в наше время могут верить в Бога только душевнобольные. Для умного образованного человека этот путь закрыт. Вот только другой путь всё никак не прорисовывался.

* * *

На первый взгляд, в его жизни всё было очень даже нормально: хорошие родители, неплохие друзья, интересные книги, увлекательный спорт — без больших усилий он выполнил первый разряд по биатлону. Поступив на истфак МГУ, он обеспечил себе вполне респектабельное будущее. Не было в его жизни только одного — смысла. Во всяком случае, он его не видел, причём не только в своей жизни, но и в жизни, как таковой.

Смотрит на дерево и думает: «Растёт дерево. А зачем? Могло бы и не расти. Когда-нибудь дерево умрёт, и ничего не изменится. Всё будет точно так же, как было до него и как было бы без него». Логично было тоже самое думать о себе самом: «Если я умру, и от этого ничего не изменится, значит, в моей жизни нет смысла. Что бы я ни делал, я мог бы этого и не делать примерно с тем же результатом, да с тем же результатом я мог бы и вовсе не рождаться. И зачем тогда я живу?».

Иногда ему казалось, что он видит землю из космоса. Планета покрыта тонким слоем плесени. Эту плесень именуют жизнью — особой формой существования белковой материи, разумея под этим человечество вместе с флорой и фауной. А другие планеты не покрыты плёнкой плесени-жизни, и Земля могла быть свободна от этой плесени, и ничего бы в космосе не изменилось, да и сам-то космос на хрен нужен? Он был уверен, что ответов на эти вопросы нет, и искать их не надо, и понимать тут ничего не надо, потому что нечего понимать. Просто большинство людей не задумываются над отсутствием смысла, а некоторые, немногие, задумываются. Последние весьма несчастны, и он к ним принадлежит.

Выход из этой ситуации представлялся ему понятным, как дважды два: надо себя обмануть, то есть придумать некий смысл и поверить в него, и тогда появятся силы жить. Понятно, что любой смысл — ложь, потому что на самом деле нет никакого смысла в «особой форме существования белковой материи». Но если правда невыносима, а ложь спасительна, значит иначе — никак. Значит, нужна вера. Не важно, во что верить — лишь бы верить. В деньги, в любовь, в коммунизм, в Бога. Если человек в нечто верит, у него возникает ощущение, что он живёт не напрасно, и не важно, что это самообман, лишь бы помогало.

Но вот ведь беда. Серёга не верил в то, что «за деньги можно купить всё». Он не верил в то, что «ради любви к женщине стоит жить». Он не верил в то, что «коммунизм — будущее человечества». В Бога он тоже не верил. При этом он считал, что если уж во что-то верить, то лучше всего в Бога. Это наиболее универсальная вера, разом отвечающая на все вопросы бытия и ни в чём не оставляющая никаких сомнений. Но именно в Бога он был меньше всего способен поверить. Объективные данные современной науки не оставляли для Бога никакого места в мире. И тогда он возненавидел науку за то, что она отняла у него Бога, ничего не предложив взамен. Он готов был своими руками душить учёных-материалистов, несмотря на свое полное теоретическое с ними согласие. Он вдруг понял, что если бы не гнусные материалисты со своей подлой правдой, люди верили бы в Бога и были бы гораздо счастливее.

Но в Бога он по-прежнему не верил. Прочитал все романы Достоевского и весьма зауважал его верующих героев, но не верил. Писал религиозные стихи, но не верил. С увлечением собирал репродукции икон, но не верил. Уже вроде бы и верил, но не верил.

Второй раз в церкви он побывал уже студентом, лет через 7 после первого посещения. Одна икона Богородицы произвела на него очень большое впечатление. Хотелось стоять перед этой иконой и молиться. Конечно, разговаривать с доской может только сумасшедший, а женщина, изображённая на этой доске, давным-давно умерла, да, вероятнее всего, её никогда и не было на свете. Но лик этой женщины был столь возвышенно прекрасен, что поневоле захотелось сыграть роль счастливого человека, то есть человека, который верит в то, что эта женщина — на Небесах, и если к ней обратиться — она услышит.

И священник ему на сей раз понравился — основательный такой батюшка, натуральный, с большой нестриженной бородой. Батюшка бегло, но очень тепло глянул на Серёгу. Ему это было приятно, но он не знал, как ответить. Стало неловко. И среди прихожан он по-прежнему чувствовал себя крайне неловко. На сей раз он заметил, что далеко не все они убогие и ущербные, встречались очень даже хорошие лица, но это были в основном всё те же пожилые женщины. Здесь он не мог быть своим. Теперь их общество уже не казалось ему настолько уж неприятным, но ведь понятно, что он при всём своём желании не может стать одним из них. В любом случае, появляясь в храме, он попадал в совершенно чужеродную для себя среду. Не хотелось лишний раз идти в храм. Не хотелось быть похожим на женщину с елейно-умильным лицом.

* * *

Серёга был, можно сказать, верующим атеистом или неверующим православным. Это состояние не казалось ему странным, представляясь, напротив, неким достижением просвещенного разума. Дескать, в религиозной сфере всё не так просто, как представляется церковным бабушкам. Образованный, интеллектуально развитый человек должен искать новые пути в понимании Евангелия. Он даже как-то написал некий опус, в подражание Толстому названный: «В чём моя вера». Там Серёга доказывал, что евангельских чудес на самом деле не было, но это отнюдь не ложь, а притчи. Хождение по водам, воскрешение мёртвых и тому подобное следует понимать иносказательно, и тогда Евангелие станет кладезем мудрости. Этакая апология псевдорелигиозного неверия, каковыми нередко балуются люди, нарезающие круги вокруг храма и отнюдь не желающие удалиться от святыни, но и припадать к святыне полагающее невозможным для просвещенного человека.

Таковы признаки мироощущения интеллигенции, но самое удивительное в том, что Серёга отнюдь не принадлежат к интеллигентскому психотипу. Он стремился всё в себе и вокруг себя структурировать — чётко, жёстко, логично и однозначно. Он любил иерархию, субординацию, беспрекословное подчинение и смертную силу приказов. После университета он решил пойти в армию, хотя мог бы, не напрягаясь, откосить. Зачем солдатчина столичному интеллигенту? Но интеллигент, в его понимании — почти женщина. Серёгу тянуло в суровый мужской коллектив.

* * *

Он знал, что будет тяжело, но не думал, что настолько. Как спортсмен, он относительно легко выдерживал армейские физические перегрузки. Мало спать и вставать по тревоге было труднее, но и к этому он привык. Но он не мог, да и не собирался привыкать к постоянным унижениям, которым с удовольствием подвергали молодых солдат. При этом он вполне принимал традицию, согласно которой молодые должны делать за стариков всю грязную и тяжёлую работу. Ему это казалось даже справедливым: старик отдыхает, молодой вкалывает. Старики ведь тоже были молодыми, и молодые станут стариками. Если дедушка предлагал ему вымыть за него пол в казарме — без проблем. Дедушка через многое прошёл и заслужил послабление, и никто ему послабление не обеспечит, кроме салаги. Но он не понимал, а унижать-то зачем?