Огинский, находившийся в соседней землянке, не заставляет себя долго ждать.
– Надеюсь, вы понимаете, куда попали? – спрашивает он штурмбанфюрера по-немецки.
Мюллер в ответ слегка наклоняет голову и, взглянув на майорские погоны Огинского, заявляет:
– Мне хотелось бы иметь дело с ответственным лицом!
– А зачем вам ответственное лицо?
– Имею сообщить нечто важное и потому…
– Я для этого достаточно ответственное лицо, – прерывает его майор Огинский.
– И еще одно условие…
– Никаких условий!
– Просьба.
– А вот это другое дело. В чем она заключается?
– Во-первых, вы обещаете мне сохранить жизнь. Во-вторых, хорошее обращение и питание.
– И в-третьих?
– Удалить отсюда на время нашего разговора всех ваших подчиненных.
Огинский переводит командиру отряда просьбу Мюллера.
– Можете пообещать ему все это, – спокойно произносит командир. – Я удалюсь тоже. Видно, он считает вас самым старшим тут.
– Его гипнотизируют майорские погоны товарища Огинского, – замечает Азаров.
– Да уж в таком пиджачке, как мой, – какое же начальство? – усмехнулся командир партизанского отряда, выходя вслед за остальными из своей землянки.
– Ну-с, я вас слушаю, – обращается Огинский к штурмбанфюреру. – Можете сесть. А вот сигарету не могу вам предложить – некурящий.
– Прежде всего я хочу вам сообщить, что на мне эта форма недавно. Я инженер. Специалист по железнодорожному транспорту.
– А почему же сразу такой высокий чин?
– Ну конечно, это не случайно, – самодовольно говорит Мюллер. – Дело в том, что я родственник имперского министра путей сообщения и нахожусь в непосредственном подчинении у гаулейтера Заукеля, генерального уполномоченного по использованию рабочей силы в оккупированных восточных областях. По его личному поручению я проверяю деятельность главной железнодорожной дирекции группы армий «Центр». Эта дирекция жалуется господину имперскому министру путей сообщения на диверсионные действия ваших партизан, преувеличивая при этом…
– Что касается неприятностей, причиняемых нашими партизанами вашей главной железнодорожной дирекции, – улыбаясь, прерывает Мюллера Огинский, – то тут никаких преувеличений с ее стороны. Не следовало бы это и проверять, не попали бы тогда в столь неприятное положение.
– Да, это так, – соглашается Мюллер. – Мы хорошо знаем результаты вашей «рельсовой войны». Но дело не в этом. Еще в прошлом году господин имперский министр направил гаулейтеру Заукелю письмо. В нем он просил гаулейтера прекратить отправку в Германию в качестве рабочей силы бывших русских железнодорожников. Понимаете, по какой причине?
– Еще бы! – подтверждает Огинский. – Не понятно только, зачем вы мне это рассказываете?
– Минутку терпения, господин майор. Сейчас вы узнаете почему. Дело тут в том, что некоторые местные гражданские власти, председатели городских управ и бургомистры, нарушают приказ гаулейтера Заукеля и посылают в Германию даже квалифицированных железнодорожников. И тогда их приходится заменять неквалифицированными, а это увеличивает и без того большое число аварий на железных дорогах. И вы думаете, что представители гражданской администрации делают это только потому, что мы требуем от них отправки в Германию возможно большего количества трудоспособного населения?
– В этом, видимо, главная причина.
– Нет, не главная. Это скрытый вид враждебной деятельности некоторых бургомистров. Прикрываясь показным усердием, они таким образом помогают партизанам в их «рельсовой войне». Я лично заинтересовался этим и разгадал их двойную игру.
Видимо забыв, что он в плену, штурмбанфюрер Мюллер распаляется все более, понося коварных администраторов, а Огинский думает невольно: «Это только в твоей фашистской башке могли возникнуть такие мысли. Кто же из подлинных советских патриотов такой ценой будет причинять ущерб врагу? Ценой отправки лучших представителей рабочего класса на фашистскую каторгу? Квалифицированные железнодорожники и сами найдут способ, как навредить врагу. Скорее всего, сочиняет все это Мюллер. С какой только целью?…»
– При расследовании обнаружились пока три явных пособника партизан, – горячо продолжает штурмбанфюрер. – Это бургомистры Овечкин, Милашкин и Куличев…
– Куличев? – переспрашивает Огинский. – Бургомистр Овражкова?
– Да, он. Но есть и другие, в махинациях которых я еще не разобрался. А Куличев уже отправил в Германию двух машинистов и четырех помощников машиниста. Трех бригадиров пути и нескольких путевых рабочих.
– А вы как это установили? Беседовали уже с этим бургомистром?
– В том-то и дело, что выехал только для этой цели.
– А начальству вашему уже известно о ваших подозрениях и этой поездке? Гаулейтеру Заукелю, например?
– Я решил прежде всего лично проверить. Припереть заподозренных мною бургомистров к стенке, заставить во всем признаться. Но не успел… А теперь вы сможете их предупредить о грозящем им разоблачении, и, надеюсь, это зачтется в мою пользу при решении моей судьбы.
– Конечно, мы это учтем,- обещает Огинский. – Но ведь все это не такая уж тайна, чтобы сообщить ее только мне с глазу на глаз.
– Да, может быть, – соглашается Мюллер. – Однако военное счастье изменчиво. Можете и вы, я имею в виду не вас лично, а ваш отряд, оказаться в моем положении, и в этом случае чем меньше людей будет знать о моей исповеди, тем лучше…
– А вы уже встречались прежде с кем-нибудь из названных вами бургомистров? С Куличевым, например, – еще раз проверяет Огинский.
– Такая встреча лишь предстояла. Я как раз направлялся именно к нему.
ВАСЯТКИН РАЗОБЛАЧАЕТ ПРОВОКАТОРА
Заросшее густой бородой лицо комиссара партизанского отряда, всегда казавшееся Васяткину таким суровым, не тревожит его теперь. Пугают Васяткина черные, немигающие глаза майора Огинского.
– Ну, в общем, совершенно законченный подлец этот Куличев, – торопливо продолжает он свой сбивчивый рассказ, то и дело косясь в сторону Огинского. – Прямо-таки житья от него не стало. Он да дружок его, начальник полиции Дыбин, свирепствуют теперь в Овражкове хуже самих немцев. Чуть кто им неугоден – объявляют коммунистом или комсомольцем, смотря по возрасту, и тотчас в полицию, а оттуда в ближайший концлагерь… Вот и меня встретил он на улице и говорит: «Где-то я тебя, парень, уже видел? Это не ты ли на прошлой неделе листовки расклеивал, да вовремя удрал?» – «Какие листовки, господин бургомистр? Да я их и в глаза-то никогда не видел…» А он своё: «Зато я видел, как ты их расклеивал». Ну, не гад разве? – спрашивает Васяткин, бросая настороженный взгляд на Огинского.
А Огинский все еще не произносит ни слова.
– Ну, ну, Васяткин, – поторапливает парня комиссар. – Давай дальше.
– А что дальше? Куличев распорядился в полицию меня забрать, чтобы потом в концлагерь. А там…
– Ладно, Васяткин, не уточняй, – снова прерывает его комиссар. – Каково в концлагере, действительно всем известно. Рассказывай лучше, что дальше было.
– Ну, а дальше что же? Ведь Куличеву стоит только мигнуть, как полицейские Дыбина сразу же тут как тут. Посадили они меня в подвал, и, если бы не Ерохин, был бы я уже в ближайшем концлагере… А о том, как Ерохин бежать мне помог, я вам уже докладывал.
– А о главном-то чего молчишь?
– Так и о том ведь уже говорено…
– Пусть и товарищ майор послушает.
– Можно и повторить. От того же Ерохина я узнал, что к нам в отряд заброшен провокатор по фамилии Зюкин. А Ерохин, как вам самим известно, второй год в полиции служит и многие ее секреты знает.
– А какая же цель у этого провокатора?
– Запугать вас подготовкой большой карательной экспедиции, чтобы вы ушли куда-нибудь подальше. А на самом-то деле они от Пеньков хотят вас отвлечь…
– А не от Овражкова? – спрашивает Огинский.
– Нет, от Пеньков. В Овражкове вроде все без перемен. А в Пеньках они новый концлагерь хотят организовать с какими-то медицинскими экспериментами над военнопленными. Потому и побаиваются, как бы вы о том не пронюхали… А со мной-то теперь как же?