Читать интересную книгу Газета Завтра 911 (18 2011) - Газета Завтра Газета

Р.Б. На самом деле я не отрицаю ни буквального подхода, ни символического, космического. Я последовательно прослеживаю земную жизнь Богородицы, и в тоже время показываю, как из этих качеств возник образ Царицы Небесной. И почему произошло отождествление Софии Премудрости Божией с Богородицей.

Марию Магдалину называют блудницей. Хорошо, давайте разбираться. Ведь в Евангелии мы не находим свидетельств того, что она была проституткой. Зато в иудейской среде находим устойчивое желание Магдалину вместе с Богородицей (талмудическое предание их демонстративно смешивает) вписать по ведомству проституции. Видимо, и в Магдалине, и в Марии что-то раввинистическую традицию не устраивало. Потому что блудницей могли называть не только продажную женщину, так могли заклеймить женщину, которая отступила от истинной веры в понимании иудеев. Я интерпретирую "талмудическую блудницу" следующим образом: Мария Магдалина была замужем за римским прозелитом Лонгином. Это моя версия, и как мне кажется, она многое объясняет в Евангелии. Во всяком случае, снимает больше вопросов, чем порождает. А во всех своих реконструкциях я исходил из правила "не умножай без нужды сущности". Хотя я, безусловно, учитываю церковное предание, пытаюсь его согласовать с историческими фактами, с общей композицией евангельского повествования. Следствием такого компромисса являются странные, на первый взгляд, конструкции.

Допустим, для протестантов вообще нет проблем, чтобы у Богородицы были другие дети, помимо Иисуса. Их ничего не тормозит, потому что "не отягощает" церковное предание. Схема проста: Христос — босяк, Мария — многодетная мамаша, апостолы — рыбаки и т.д. Чтобы прийти к расхожим формулам, якобы "для народа", проповедникам приходится избавляться от массы фактов, хранимых Преданием, да и Писанием. Я на это пойти не могу, для меня церковное предание — не пустой звук. Но для меня не пустой звук и историческая правда.

Есть другая опасность — плевать на историческую достоверность. Такова легенда про то, что Богородица жила в "Святая святых" Иерусалимского Храма. Не может такого быть, потому что не может быть никогда. Туда даже первосвященник входил один раз в год. А представить, чтобы там девочка жила?! Почему бы тогда не отправить Христа в Гималаи? Для меня две легенды про Богородицу в "Святая святых" и про Христа в Гималаях — мало отличаются, и ничего кроме улыбки вызвать не могут.

Мы хотим, чтобы священное предание и священная история были частью мировоззрения современного человека? Или пусть всё это остаётся экспонатами кунсткамеры?

Я вижу за этим ещё одно. Если нам нечто кажется странным, а людям, которые жили раньше, это странным не казалось, то, наверное, мы перестали понимать традицию, наследниками которой гордо себя возомнили. Те же античные сюжеты в христианстве появились не вдруг, всё это было очень органично. Античная культура в своих основных проявлениях государственной мысли, искусства трансформировалась в христианскую в III-IV веке. Вначале, благодаря христианским апологетам, были простроены правильные каналы, по которым христианство могло трансформировать античную культуру, не обрубая, а, наоборот, раскрывая через неё Новый Завет. И когда открылись шлюзы, при Императоре Константине, произошло мгновенное преображение античной культуры в христианскую. Многие сейчас, по инерции, с большим пафосом отстаивают непримиримый, как им кажется, антагонизм античной культуры и христианства. Я этого антагонизма не вижу.

Я сознательно живу в культурном измерении подхода III-VI веков. Эпоха Константина Великого и его наследников, эпоха имперского христианства — для меня самое радостное, самое полноценное, самое светлое время. Именно в этот период христианство стало силой, преобразившей древний мир. Оно не препятствовало, а, наоборот, реализовывало все творческие возможности цивилизации. Это было триумфальное христианство.

Беседовали Андрей Фефелов и Андрей Смирнов

Фёдор Бирюков -- Апостроф

Юрий Козлов. Почтовая рыба (В поисках смысла). — М.: Поколение, 2011, 386 с.

Когда мы говорим: "Власть", то с чем ассоциируем это слово? С Кремлём, например. С чёрными дорогими автомобилями, ради которых люди в форме перекрывают на несколько часов движение, маринуя в зловонных пробках осатаневших дачников. С коррупцией — явлением, приобретшим за последнее время в глазах рядового гражданина вполне одушевлённый характер и сказочную чёрную силу. С полицейской машиной подавления, которая способна стереть в пыль любого, кто окажется у неё на пути — будь то юный нацбол из спального района или же холёный олигарх, ещё вчера упивавшийся бесконтрольной властью… Всё это и есть власть. И эта власть ест всё, чавкая и в прямом эфире, и в записи. А функции средств массовой информации сводятся к простой ротации блюд в кадре.

Многие вдумчивые телезрители справедливо полагают, что происходящее на наших глазах — отвратительный пир во время чумы. Но пока ещё не каждый понял, что это — пир Валтасара, а слова: "Мене, мене, текел, упарсин" вовсе не означают: "Мне! Мне текилы, пацан!"

Писатель Юрий Козлов — человек, знающий о нынешней российской власти многое и не понаслышке. Возглавляя пресс-службу верней палаты парламента, Козлов пропускает через себя, как через фильтр, такой поток закрытой для простых смертных информации, что впору писать сенсационные мемуары. Но Юрий Козлов пишет романы, из которых, впрочем, внимательный читатель тоже может почерпнуть многие вещи, гордо носящие на себе гриф казённой секретности…

Новая книга Козлова называется "Почтовая рыба", главный герой которой — Пётр Рыбин, начальник парламентского управления по связям с общественностью и СМИ, "получал неплохую зарплату, ездил на персональном автомобиле, присутствовал на совещаниях, где обсуждались вопросы государственной важности". Он ненавидит власть и служит ей, будучи "одновременно жертвой и опорой режима". Рыбин — типичный русский психонавт, разрывающийся надвое между бытом и бытиём, между комфортом и совестью, мамоной и Богом, "холодным чудовищем" государства и живой народной стихией. Такие люди по дороге в продуктовый магазин размышляют о революции, а выпивая на банкете, рассуждают о вечности...

Читая "Почтовую рыбу", вы неожиданно обнаружите, что Фёдор Михайлович Достоевский — в перерывах между нервной игрой в рулетку, созданием литературных шедевров и напряжённым богоискательством — мирно беседовал, сидя под липой на скамейке в неприметном питерском дворике, с самим Иисусом Христом. Наверное, именно так Достоевскому пришла идея легенды о Великом инквизиторе. Да, Богу — Богово, но всё рано или поздно упирается в проблему государства.

"Рыбин и Библию читал как хрестоматию по государственному строительству. Ветхий Завет живописал титаническую борьбу Бога-отца за совершенное, а главное — справедливое общество. Новый Завет — титаническую борьбу Бога-сына за совершенного справедливого человека. Совершенный человек, умноженный на совершенное общество, давал в итоге совершенное государство. Но и в первом и во втором случае высшая мысль потерпела поражение. Священная книга человечества была документальным свидетельством Господа о невозможности изменить человечество к лучшему..." Подобный обречённо-романтический пессимизм разделяют и другие герои и героини романа. В чём-то они напоминают мамлеевских персонажей — тоже московских, одновременно странных, инфернальных, но и совершенно обычных, соседских, родных. Выходишь ночью из подъезда и бредёшь мимо кустов-осьминогов прямо в преисподнюю, а вход в неё обозначен манящей вывеской бара "Ку-ка-ре-ку". Обычное дело, не правда ли?

Семя не прорастёт, если не умрёт в самом начале своего пути. Государство, как и человек, рождается всегда трудно, в муках — через кровь и насилие. Секс и насилие — это, можно сказать, основные мотивы людской жизни. Насилие и секс — два постоянно модных бренда, в раскрутке которых не брезгует принимать участие и власть. О них, да ещё, разумеется, о смерти, много рассуждал доктор Фрейд. Не удивительно, что и в "Почтовой рыбе" немало строк посвящены либидо, танатосу и принуждению (а насилие — это концентрированное, радикальное принуждение). В плавании по штормам жизни все эти вещи неизбежны.

Французские экзистенциалисты, к примеру, тоже занимались болезненными вопросами противостояния быта и бытия, жизни и смерти, любви и денег, совести и общественных нравов. Но в интеллектуальных лабораториях Сартра и Камю градус кипения был совсем другой — тише, мягче, аккуратнее. Как в приличном парижском кафе. А Чарльз Буковски, напротив, любую дискуссию о тонких материях виртуозно превращал в пьяную драку — с хохотом доступных женщин и звоном битого стекла. Читая же Юрия Козлова, становится очень жарко. Потому что находишься совсем близко к пеклу, как это обычно бывает в империях, где кесарю — одно, а князю мира сего — другое. И паркет в коридорах власти частенько обжигает пятки. А Россия — империя, как ни крути.