Пушкин — негр (черная кровь, падение Фаэтона — когда вскипели реки — и (это уже я!) негрские волосы) самое обратное самоубийце, это я выяснила, глядя на тебя на стену. Ты не делаешь меня счастливее, ты делаешь меня умнее.
* * *
О себе, вкратце: просьба подождать еще два года до окончания. Таким образом у меня еще два посмертных тома. (О, мои богатые наследники!) Большую вещь, пока, отложила. Ведь пишу ее не для здесь (здесь не поймут — из-за голоса), а именно для там — реванш, языком равных. Пишу сейчас Пушкина (стихи). Как только пришлешь наверный адрес — пришлю.
(Попутная мысль, чтобы не забыть — 10-го мая 1938 г. Ванв — благородство и пощада пера, никогда не выдающего нашего возраста: в письмах мы вечно-молоды, в счет идет — только наша (молодая, сильная) интонация — никаких морщин ни седин!)
Несколько дней назад тебе писал С. — просьбу его смело можешь исполнить: я — порукой. (— А жена? — Жена пока и т. д. — Ой! ой! ой! Да ведь это же — разрушать семью! — Хороший д. б. человек.)[121]
Очень болен Д<митрий> П<етрович>: грудная жаба. Скелет. Мы с ним давно разошлись, м. б. он — со мной, приезжает, уезжает, не вижу его никогда. Положение серьезное, но не безнадежное: при ряде лишений может прожить очень долго.
* * *
Это лето не едем никуда. Все деньги с вечера ушли на квартиру. Все эти годы кв<артиру> оплачивал Д<митрий> П<етрович>, сейчас из-за болезни не может. Как будем дальше жить — не знаю, п. ч. отпадает еще один доход — 300 фр<анков> в месяц, к<отор>ые одна моя приятельница[122] собирала в Лондоне. Пожимаю плечами и живу (пишу) дальше. (Р<аисе> Н<иколаевне> ничего не пиши, о тяжелой болезни сына ты знаешь.)
М. б. С. на две недели съездит в деревню, к знакомым рабочим, обещают кормить, наша — только дорога. Сейчас он пытается устроиться в к<инематогра>фе (кинооператором). У него блестящие идеи, но его всё время обжуливают.
Так что мой адр<ес> на всё это время — прежний.
Да! ты пишешь о высланной II ч<асти> Охранной Грамоты, у меня и I нет. Посылал?
* * *
(NB! На год назад — сентябрь 1930 г. St. Laurent Haute Savoie)
ЧЕРНАЯ НЕБОЛЬШАЯ ХОЛЩЕВАЯ ТЕТРАДЬ
для франц<узского> Мóлодца (Le Gars) — конца его: «Adieu, mon petit Grillon»[123] — несколько выписок о Муре — и несколько моих записей:
Из стихов к М<аяков>скому (невошедшее)
… С Богом — по морозцу!
Жи — изнь? — Ваша!
Смерть — моя!
* * *
В красный рай самоубийц
* * *
Мур, упавший в колодец
— У меня живот подскользнулся, как нога на теннисе, и я свалился.
* * *
Ляжу. Бежу.
* * *
Так и не подал руку девочке — Димитриевой. Ненависть к ней, несмотря на ее смелость, мальчишество, мужское имя Кирченок и 10 лет. (Ему — 5 л.) И когда ставят всё это на вид:
— А она — все-таки девочка!
(Галилей)
* * *
Разговор с шоссейным рабочим (русским)
— Кто такое твой товарищ: монархист или охотник?
Мур: — Ни то, ни другое: рабочий. Сначала человек, потом рабочий. Человек, к<отор>ый работает. Рабочий человек.
И — медленно — крайне выразительно — со всей полнотой интонации:
— До чего мне иногда удивительно — что вы, взрослые, говорите!
* * *
(Всё это, о Муре — июль 1930 г., С<ен> Лоран.)
* * *
Болезнь, лежание в Арсине[124] (18-го — 19-го июля 1930 г.)
* * *
(Из стихов к М<аяков>скому)
Слушай! Не ты ли — апостол Павел,
Отбивавший носы у стáтуй?
* * *
…Мимо склепов и гробниц —
В красный рай самоубийц…
* * *
(Июль 1930 г. С<ен> Лоран — черновик стихов к М<аяков>скому.)
* * *
…Авария в озере…
* * *
Авария в блюдце…
* * *
Мур: — Нессесэр (С.С.С.Р.)
* * *
— Мама! Для чего Вы стали писательницей, а не шофёром и не другим таким?
С<ен> Лоран, 21-го авг<уста> 1930 г., за едой.
* * *
— Время — когда едят и время — когда спят, время — когда гуляют — и время когда
(NB! не читав Экклезиаста)
NB! ВОЗОБНОВЛЯЮ ЧЕРНУЮ КВАДРАТНУЮ КОЖАНУЮ ЧЕРНОВУЮ
лета 1931 г., Мёдон
Как хорошие стихи пишутся — знаю, как плохие — не знаю (и не догадываюсь!).
* * *
…Братски — да, арапски —
Да, но рабски — нет
(NB! люблю Пушкина. Невошедшее. А жаль.)
* * *
…Собственного слуха
Эфиоп — арап.
* * *
…где хозяин — гений.
Тягости Двора —
Шутки — по сравненью
С каторгой пера…
* * *
Узы и обузы
Сердца и Двора —
Шутки — перед грузом
Птичьего пера
* * *
Мур
Кто-то о Пушкине: — обреченность.
Мур: — Не обреченность, а афричённость.
(т. е. обреченность на Африку)
* * *
10-го июля 1931 г., Мёдон
* * *
встреча с внучкой пушкина
Прихожу к Елене Николаевне Арнольд. У нее сидит дама — белобрысая — белорыбица — альбиноска, страшно-постная и скучная. Через несколько минут после моего прихода E. H. со свойственной ей бесцеремонностью начинает ее — всячески выживать: — А Вам никуда не нужно идти? — М. б. Вам уже пора идти? — и так далее, и чем далее — тем грубее. Но дама — сидит, и E. H., когда убеждается, что сидеть — будет, глубоким, громким, даже не актерским, а декламаторским голосом — мне:
— А Вы зна-аете, дорогая! кто у меня сидит?
Я, робко: — Вы, кажется, сказали Г<оспо>жа Розен… Розен…
— Розенмайер — что! Розенмайер — ничто. Эта дама — внучка Пушкина. Родная внучка Александра Сергеевича.[125]
— И я, ничего не успев: — Доч<ка?> — Сашки?!
* * *
За 6 лет Парижа я у E. H. была в третий раз и ждала встретить у нее старую Т<атищеву>,[126] «на которую» E. H. меня и пригласила — и до того ждала, что сначала подивилась ее молодости (Т<атищевой> — около 80-ти лет) и такой полной белобрысости. (И даже «Розен…» не смутило.)
И вместо нее — встречаю внучку Пушкина, бывающую у E. H. раз в год и зашедшую случайно.
На вид — 45 лет (самый постный возраст! самый неудобоносимый и выносимый, самый двусмысленный! (сейчас (1938 г.) — мой) когда сам не знаешь — кто ты, на что похож, — впрочем, не сам, а сама, ибо у мужчин этого возраста нету) — итак, на вид 45 лет, но должна быть моложе, если не предполагать, что породила свою Светлану[127] (названную, очевидно, в честь Пушкина, хоть это — Жуковского[128]) 37-ми лет — что тоже возможно: всю жизнь собиралась — и разродилась.
О Светлане этой — Светике — говорит захлебываясь, показывает ф<отогра>фию и открытку: тоже белорыбица — в русском костюме, за к<отор>ый где-то, конечно, получила какой-то приз, а пишет — 8 лет — Je tan brase.[129] Учится во франц<узской> школе. По-русски не читает и не пишет вовсе — и наверное не говорит. Сейчас — для точности — гостит в Баварии: оттуда анбразирует.
Итак — внучка Пушкина, родная дочь Александра Александровича, генерала, почетного опекуна, бывавшего у нас в доме в Трехпрудном, куда ехал мимо дома Гончаровых, с нашим — смежного (наш — д<ом> № 8, шоколадный, со ставнями, с двумя огромными серебряными тополями. Разобран в Рев<олюцию> на дрова), родная дочь пушкинского Сашки — и жена «маленького русского офицера», сидящего в Шарантоне[130] (у E. H. там сидит сын, и знакомство на этой почве).
Белобрысая белобровая белоглазая немка, никакая, рыбья, с полным ртом холодного приставшего к нёбу сала (жирно картавит).
— У Вас есть какой-нб. листок Пушкина?
Она, с удовлетворенной и даже горделивой улыбкой:
— Ни-че-го. Папа всё отдал в Академию наук.
Узнала от нее, что оба пушкинских имения живы (в Револ<юцию> был упорный слух, что Михайловское сгорело)[131] — но сильно запущены. Единственное собственное — не на вопрос — сведение (вставка в наш с E. H. разговор) — что Ганнибал был куплен Петром за бутылку рома — сведенье, к к<оторо>му уже Пушкин относился юмористически и уцелевшее только благодаря его реплике — насчет ваших предков, приносивших и уносивших царям ночные горшки (посудины).
Читаю Стихи к Пушкину, разрываюсь от волнения — что перед внучкой. Одиноко — разрываюсь, ибо не понимает ничего и не отзывается — никак. (E. H. за всех хвастливая спешно объявляет ей, что я самая великая и знаменитая поэтесса и т. д. — чего наверное не думает.)