Читать интересную книгу Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

— А диты не твои?.. А чоловик твий в чем ходит? А на мне спидныця и в будни и в праздники все одна. На ваши заработки семью не прогодуешь. А земля, земля як… — и в плач. — Голодранцами булы, голодранцами и остались.

Татусь рукой по столу:

— Да перестаньте вы!

И из дому в сад, а то еще дальше, до Грушового плеса. Не терпел он слез и крика.

Всю жизнь бабушка работала на свою землю. Купили у пана три десятины земли в рассрочку через банк. Каждый год выплачивали за ту землю. И каждый год мог поставить на грань катастрофы. То недобрали пшенички — во время налива прихватил суховей, то корова не могла растелиться — пропала. То как бедствие, страшнее града и недорода, вспоминалось, как у дедушки Хомы вытащили в городе в церкви (в святом месте!) деньги — все, что получил за проданную пшеницу и должен был внести в банк. Помутился разумом старый, собрался топиться, бежал без шапки по городу, да случаем повстречал Янкеля — скупщика зерна, поверил тот под будущий урожай, спас от смерти. С того времени в доме о евреях дурного слова не допускалось.

Вся молодость, воя жизнь с утра до позднего вечера в беспрерывной работе и хлопотах — все ради своей земли, ради хозяйства. И вот теперь, когда Советская власть дала землю, по едокам делят — ей не надо земли, не надо хозяйства. Невестка, должно быть, воплощала для бабушки что-то безответственное. Расточительница, не знающая истинной цены копейке; та копейка выбивалась из земли каторжным потом, добывалась в великом страхе перед бедствиями и несчастиями.

Не нужно хозяйство… Ради чего же тогда вся жизнь… Для бабушки легче было умереть, чем примириться с этим. Огород вспахать — найми. Да и то подожди, пока свое все переделают. Молоко — купи. Ни сала своего, ни колбасы. То купи, это. Три шкуры дерут. Никаких рублей не хватит.

И люди вокруг по-другому начинают жить. После войны, разрухи, голода начинали отходить люди. Татарка вдова, а конягой обзавелась, ну, старенькая, так не на свадьбу же запрягать, в плуге ходит и каток на току таскает. И вспашут, и посеют, и обмолотятся.

А тут еще сосед Иван второго коня купил. Да какого! Темно-гнедого жеребца. На сына записал. Женится — ему на хозяйство.

Обсуждали: откуда деньги у старого. В молодые годы вроде с конокрадами вязался. И будто застукали их б дальней стороне, за Лоцманкой, возле степных колодезей, глаз выбили. Дядько Иван говорил — в кузнице, угольком стрельнуло, выжгло. А люди про свое… Мол, и до революции приторговывал краденым. И кузницу держал для виду. По старой привычке будто и теперь к нему заглядывали летучие ночные гости.

А может, и зря об этом говорили. Потому что как-то на рассвете нагрянула на тачанках милиция из города. Все вверх дном: стога соломы, сарай, огород — все облазили, а ничего не нашли. Дядько Иван в густой темной бороде с проседью, один глаз мертвым веком закрыт, другой в глубине недоверчиво зыркал на людей — месяца два после этого ни с кем из соседей не разговаривал: считал, по их доносу милиция налетела!

И вот решился теперь открыто показать, что деньги есть. Покупал коня.

Алеша полдня не отходил: привели цыгане коня, видно, по давнему уговору, и дядько Иван люто торговался с ними при всем народе.

Проведут жеребца по улице, два цыгана по бокам на поводьях висят, голову вверх задирает, глаз бешеный, налитый силой. Дядько Иван опасался — не запаленный ли. В бричку запрягли, взял с места играючи и пошел — только пыль извихрилась. Подкатили обратно, жеребец будто из конюшни — ноздри только раздувает да в паху легкая испарина.

Дядько Иван еле до глаз дотянулся, веки отвернул, белки — все обследовал. Суставы все ощупал, в зубы сколько раз заглядывал, во впадину над глазами толстым сильным своим пальцем давил. Алеша за дядьком — тоже цыганам не верил, учился тайные конские хвори обнаруживать.

Старый цыган — борода веником, серьга в ухе — только головой покачивал:

— Це-е! Це-е! Дядько коня хорошего, видно, в жизни не видал!

Сколько раз по рукам били, старый цыган уже повод в полу зажимал, и вновь расходились. Собрались цыгане совсем уезжать, и тогда ошалевший до беспамятства дядько Иван решился: все вытряс и в придачу чуть ли не все из своей кузницы отдал.

Подвел жеребца к конюшне, а он высокий, статный, в двери не входил, пришлось в сумерках уже, почти ночью, рубить, поднимать верхнюю планку.

Алеша об этом жеребце весь вечер: и маме, и бабушке, и татусю… Только проснулся, помчался вновь посмотреть, прогнал дядько Иван со двора, не дал даже взглянуть на тонконогого всхрапывающего красавца — его как раз выводили из конюшни. Сглаза боялся.

Как оно вышло, на каких тайных совещаниях решилось, Алеша не знал, но вдруг заговорили о покупке лошади и у них в доме.

Началась такая экономия, не то что собаке Димке, а и Алешке куска хлеба бабушка на улицу не даст. Сапоги совсем развалились, каши просят, в починку не берут, а новых так и не купили. Почти всю зиму просидел Алеша взаперти.

И лишь в конце лета поехали покупать лошадь. Дядя Федя дал свою бедарку, легкая, двухколесная, на рессорах, она катилась сама собой. «Вот бы нам такую, — тосковал Алеша. — И жеребца, как у дядька Ивана».

Тот дядько, что собрался продавать лошадь, жил на хуторе, особняком.

Приехали, солнце уже подбилось.

Торговались весь день. Запросил хозяин больше, чем предполагали. И не уступал. Гнедая кобылка с вислым животом жевала себе сено во дворе. Будто и не ее судьба решалась.

Дядько божился, что кобылка справная и не так старая: «Ще й на вас поробе и на ваших диток». Дядя Федя в ответ: ее хотя бы домой довести, не то что в плуг. Татусь и дядько сходились, били по рукам, бормотали что-то и вновь отступали друг от друга, укоризненно мотая головами.

Конца не было, видно, этому торжищу. Алеша погонял кур по двору, а тут выскочил откуда-то из-за сарая рыжий стригунок в белых чулочках, хвост кверху, околесил двор и начал пить воду из корыта возле колодца. Оказалось — дочь той кобылы с толстыми подпухшими коленями. И зовут ее Стаська.

Вот эта Стаська едва не испортила все дело, Почти уже сговорились насчет кобылы, и тут неожиданно позвала дядька озабоченная хозяйка. Они пошептались, и дядько заявил, что кобылу одну не продает, берите вместе со Стаськой, и соответственно поднял цену.

Татусь схватился за голову. Дядя Федя выматерился в полный голос…

Алеша в крик:

— Купи-и Стаську, купи-и Стаську!..

Кобыла ему не приглянулась, ею не похвастаешь перед друзьями-приятелями, а вот Стаська…

Татусь бешено крутанул Алешку, до самой конюшни отбросил.

Раза два пришлось дяде Феде на своей бедарке мотаться в село: доставал денег. И все равно не хватило. Тогда дядя Федя ударил перед непреклонным хозяином фуражкой об землю, крикнул, если не уступает, должна же быть совесть, сейчас выпьем магарыч, наш магарыч, а недостающие гроши, двадцать рублей, пусть подождет месяц-другой, скажи, Петро. И растерянный, едва не сомлевший от переживаний татусь послушно клялся, что отдаст через месяц все до копейки, а если не верит — пусть пока Стаська у хозяина постоит.

Немолодая хозяйка с темными цепкими глазами, казалось, ни во что не вмешивалась, из хаты — в сарай, в сад, на огород, но дядька своего из вида не выпускала. И тут он открыто, с извиняющейся перед покупателями улыбкой, позвал ее на совет: «Вроде хоть я и хозяин, а все ж и ее слово послухаем».

Дядя Федя тем временем, будто все уже решилось, — в бедарку и из-под сена начал доставать бутылки, да так, что они стукнулись друг о дружку. И видно, это манящее позвякивание оказалось решающим. Титка, казалось, была чем-то недовольна, все покачивала сомнительно головой. Но дядько, воровато скосив глаза на поднятые в руках у дяди Феди веские аргументы, вдруг кашлянул, сердито нахмурился, рявкнул так, что пес мотнулся на цепи:

— Згода! Жинко, жарь яешню! Добрым людям треба и уступить. Шо мы, нехристи яки, не понимаем…

Остального Алеша не видел. Сморила его усталость бесконечного жаркого дня, он уснул в бедарке на сене, и последнее, что помнил, звезды, высыпавшие на темном небе, и смутно белевшее лицо титки, которая укрывала его рядном.

Проснулся он дома, рано утром, босиком выскочил на росистую траву и сразу же увидел во дворе привязанных к бедарке кобылу и Стаську. Показалось, что приснилось…

Глянул Алеша на просторный двор: под утренним солнцем дымилась сизоватая мелкая роса на лебеде, куры копошились возле свежего конского навоза, длинные тени легли от конюшни, от деревьев — и вдруг почувствовал себя совсем другим человеком.

У них теперь были  к о н и. Свои. Пока одна кобыла, но Стаська быстро подрастет, и будет  п а р а  коней. И Алеша, косолапя, как дед Тымиш, хозяйственно потопал к лошадям. Он бесстрашно подошел к ним, подкинул сена, тоненько прикрикнул на Стаську: «Не-е балуй!» Хотя та на него и не смотрела, чесалась о материнский бок.