Читать интересную книгу Критическая теория интернета - Герт Ловинк

в интервью британскому ТВ, «Большой Другой» исчез [55]. Нет больше международной службы «Би-би-си», этого голоса умеренности, который в свое время поставлял разумно сбалансированные мнения и надежную информацию. Любая информация сегодня – это самореклама, проработанная пиар-менеджерами и политтехнологами или такими же пользователями, как и мы, которые стали сами себе маркетологами. Сегодня исчезает сама возможность вообразить себе иную, лучшую жизнь. Протестуют не «проклятьем заклейменные», которым нечего терять, а стагнирующий средний класс и «молодые профессионалы», которым грозит судьба вечного прекариата.

Высокомерие сменяется виной, стыдом и раскаянием. Массовый конформизм не окупился. Вопрос в том, как сегодняшнее разочарование в конечном счете реализуется на уровне архитектуры интернета. Что есть технологическое раскаяние? Что придет на смену чрезмерному ущербу (Exorbitant Detriment)? Когда роман с приложениями подходит к концу и аддикция становится очевидной, начинается ломка. На то, что некоторым кажется облегчением, другие отвечают фрустрацией и даже ненавистью. Онлайнового Другого уже не определить как «друга»: «Если люди во внешнем мире вас пугают, то люди в сети попросту приведут вас в ужас», – это предупреждение, которое подходит для всех сайтов. Вина производится давлением, которое принуждает играть свою роль. Пользователям угрожает провал, бедность и подчинение постденежной экономике, в которой циркулируют только воображаемые единицы. Онлайн-среда была последним прибежищем этих однажды уже списанных со счетов людей.

«We’re terrofucked» – так Джаретт Кобек описывает сегодняшнее общее настроение в своем романе 2016 года «i hate the internet». Вина и фрустрация проявляются на личном и политическом уровнях в глобальном масштабе. На протяжении всей истории, разворачивающейся на джентрифицированных улицах Сан-Франциско, компьютеры координируют «эксплуатацию избыточного населения, превращая его в вечных слуг». Что случится, если мы вдруг осознаем, что «все компьютеры планеты созданы рабами в Китае» и что это мы их используем? Что произойдет, когда на нас лично посмотрят как на пособников этой ситуации и мы «на себе почувствуем моральное негодование лицемерного автора, получившего выгоду от созданного рабским трудом добра?»

Здесь мы видим интригующую часть DIY-философии Кобека, которую он называет научной фантастикой в настоящем. Что если сегодняшняя интернет-экономика всего свободного – это по умолчанию сценарий будущего для 99 процентов населения? Что если концентрация власти и денег в руках немногих станет необратимой и нам придется оставить всю надежду на перераспределение доходов? Для Кобека все это уже произошло. Традиционные деньги потерпели крах, и их заменила микрослава, «последняя действующая валюта в этом мире», еще более неустойчивая, чем деньги. «Традиционные деньги перестали отсылать к обмену унижения на еду и кров. Деньги стали эквивалентом мира фантазий» [56].

Кобек считает себя сторонником «плохого романа» в противовес спонсировавшимся ЦРУ «хорошим романам» времен холодной войны (к последней категории можно отнести и работы Джонатана Франзена, «который пишет о жителях американского Среднего Запада, чьему эпидермису недостает эумеланина»). Плохие романы здесь означают истории, которые «имитируют помешанные на медиамусоре компьютерные сети с их корявой и неуместной подачей контента». Эти романы наполнены героями с «глубокой привязанностью к юношеской литературе» вроде Хайнлайна, Толкина и Рэнд. Становится любопытно, к какой категории тогда отнести «Сферу» Дэйва Эггерса, эдакий апдейт «1984»? Можно ли считать роман о перенесенных из фильма «Особое мнение» мерах, которые принимает корпорация – воображаемый гибрид Google и Facebook – своего рода «архиплохим романом»? Что если мы уже не можем отличить утопию от дистопии?

Обещание славы обрушивается на людей образами гротескного успеха. Пока все верят в свою мечту, каждый – и артист, и знаменитость (с неизбежными отсылками к Бейонсе и Рианне, которые выступают в роли вдохновителей, а не стервятников). Все эти истории знаменитостей показывают, как «бессильный народ молится на своих хозяев». Фанаты становятся спутниками их жизни, а не потребителями, приобретающими продукт или сервис. Согласно Кобеку, «бедные навеки, как проклятые, привязаны к интернету – к этому чудесному ресурсу дерьмового ТВ и беспокойства по поводу чужих зарплат». Созданный «унылыми людьми», интернет производит только мусор и ненависть, оставляя бедняков с пустыми руками и без возможности что-либо продать. Бедняки зарабатывают деньги для Facebook, и никогда не будет наоборот.

Стиль Кобека сравнивали с уэльбековским из-за схожей резкости их героев. Мы блуждаем по циничной стартап-среде Силиконовой долины, но Кобек отказывается заводить нас внутрь. В отличие от киберпанка, здесь мы не попадаем в киберпространство, не пролистываем профайлы и не плаваем среди снимков в Instagram. Здесь мы не имеем дело «с иллюзией конца» (и это главное отличие от поколения 1968-го: мы живем с жутким чувством, что что-то едва началось). В нашу гиперконсервативную эру мы больше не берем на себя историческое обязательство сопротивляться законченным общественным формам вроде государства всеобщего благосостояния, неолиберализма, глобализации или Европейского Союза. Вместо этого нас затягивает в непрерывное состоянии ретромании, потому что, как ближе к концу своей жизни указывал Марк Фишер, сегодня мы потеряли настоящее («Make America Dank Again» [57]).

Внутри псевдособытий нет никакой хронологии, никакого развития, никакого начала или середины, не говоря уже о конце. Мы по ту сторону терминального процесса и постмодернистского лоскутного одеяла. Все подвержено акселерации, и это, вероятно, тот самый катастрофичный стиль XXI века, с которым нас познакомило бессчетное количество фильмов. Но при этом мы все равно находимся внутри кибернетических циклов, в которых совершается бессмысленный круговорот событий, серий и сезонов и которые ведут в никуда. Что случается, когда тревога по поводу перенасыщения информацией оборачивается глубочайшим чувством пустоты? Когда мы проходим эту точку, цифровое больше не исчезает и не заканчивается. События попросту больше не превращаются в римские зрелища. Вместо этого мы проживаем симулякр как первичную реальность. Мы не в состоянии переработать такое внезапное перепроизводство реальности. Мы больше не включаем новости по телевизору с мыслью, что мы смотрим кино. Мы двинулись дальше. Не жизнь стала кинематографичной, а кино и его эффекты служат основой для концептуального дизайна нашего технологического общества. Фильмы предвосхитили наше состояние, и сегодня мы пребываем внутри научной фантастики прошлых лет. «Особое мнение» – это техно-бюрократическая реальность, которая работает за счет интеграции когда-то раздельных потоков данных. Виртуальная реальность сегодня напоминает «Матрицу». Реалити-шоу Трампа оказались репетициями. Логика авангарда здравствует и поныне. Новости стали последней индустрией, которой приходится иметь дело с водоворотом фейкового и реального. Гиперреальность превращается в нашу повседневность – вне зависимости от того, воспринимаем ли мы ее как скучную или абсурдную.

Давайте взглянем на форму радикального разочарования и отпразднуем возвращение его первосвященника, Жана Бодрийяра. Наша злоба в социальных медиа – это не патология небольшого количества людей, а удел человеческий. Приведет ли разочарование к бунту, как когда-то думал