демонстрировать активность российских коллег.* * *
Парижские газеты с трудом завоевывали лидерство среди прочих европейских изданий в части публикации актуальных международных известий. Даже в условиях революционного «газетного бума» 1789–1790 гг. журналистика сосредоточивалась на внутренних проблемах страны. В полной мере это относится и к сообщениям о Российской империи, которые в большинстве случаев копировались из нефранцузских изданий или же из «периферийных» франкоязычных газет, выходивших за пределами королевства. Ситуация изменилась с началом революционных войн против коалиции, когда государство приступило к целенаправленной внешнеполитической пропаганде. Во многом французские газеты основывали свои публикации на традиционных стереотипах о России, почерпнутых из шведской, польской, германской или английской «национальных оптик», не создавая новых, которые в полной мере можно было бы назвать французскими.
Период правления Наполеона отмечен развитием авторитарных тенденций в общественной сфере, в том числе и в сфере печати, которая к 1811 г. значительно деградировала, утратила национальное своеобразие, доверие читателей в крупных городах и оказалась в тотальной зависимости от государства. В период стремительного расширения границ Империи и создания новых союзных монархий парижским властям пришлось столкнуться с относительной автономией немецкой и голландской прессы, успешно конкурировавшей в ряде департаментов с парижской печатью. Газеты на всех подчиненных территориях были поставлены под контроль министра полиции, но в глазах общественного мнения немецкие и голландские газеты пользовались, возможно, чуть большим доверием, чем Наполеон и попытался воспользоваться. С усилением внешнеполитической пропаганды изменилось и отношение к публикациям о России. На протяжении 1797–1814 гг. большинство из них носили не информационный, а именно пропагандистский политический характер, в роли главных «редакторов» де-факто выступали высшие чиновники и министры (полиции, иностранных дел), государственный секретарь и сам император. Аналогичная ситуация наблюдалась и в регионах, где роли «главного редактора» были закреплены за префектами и супрефектами.
Несмотря на пропагандистский характер большинства публикаций в периодической печати Франции времен Наполеона, тем не менее именно из этих сообщений французы черпали сведения о далекой стране, которая, в конце концов, оказалась одним из главных победителей Первой империи.
Глава 2
Эволюция представлений о России во французской прессе конца XVIII-начала XIX в.
§ 1. Формирование представлений о «русской опасности» в XVIII в.
Как в научной литературе, так и в публицистике с середины ХХ в. один из пропагандистских терминов – «русофобия» – стал приобретать довольно большую популярность. Прежде всего, речь идет об использовании термина с различными негативными коннотациями в англо-американской историографии периода начала Холодной войны (Дж. Х. Глисон)[118], что получило затем новую актуальность в период обострения международных отношений в конце 1970-1980-е гг. Отметим, что далекая от политической ангажированности историография (А. Лортолари, Ш. Корбе и др.), то есть авторы, писавшие в то же самое время, что и Глисон, концентрировала свое внимание на других аспектах восприятия Российского государства и не создавала новых условных политизированных «клише», ограничиваясь анализом философской и политической концепции «русского миража», «просвещенного русского деспотизма», а также внешней политики России. Классическим примером научного исследования восприятия и интерпретации в европейском общественном мнении и дипломатии идеи «русской угрозы» до сих пор является работа С. Блан, где в центре оказалось фальшивое «Завещание» Петра Великого. Симона Блан, используя термин «фобия», вовсе не трактовала этот термин расширительно, как всеобщий страх перед Россией[119]. Тем не менее в околонаучной публицистике термин «русофобия» прижился и теперь служит своеобразным маркером идеологических предпочтений авторов, хотя и не вносит ясности в изучение темы «образа России», поскольку без достаточных оснований ставит в один ряд понятия и термины очень разных по своему содержанию эпох: середины XVIII в., начала ХХ в. и середины ХХ в.[120]
В нашей работе мы придерживаемся положения о том, что концепция политической «русофобии» была оформлена в политической публицистике значительно позднее окончания наполеоновских войн, совместными стараниями как английских, так и французских авторов и властей, что в свое время прекрасно показал в своей работе упоминавшийся Дж. Х. Глисон, а своего пика популярности она достигла только в период Крымской войны. Да и во Франции термин часто используется начиная с Июльской монархии, как замечает В. А. Мильчина: «Не стоит думать, будто среди французов, писавших о России, были только русофилы; не меньше – а, пожалуй, даже и больше – было среди них убежденных и пылких русофобов, т. е. людей, для которых Россия олицетворяла варварство и дикость, тиранию и деспотизм, царство кнута и “империю зла”; людей, которые, фигурально выражаясь, конструировали не “русский мираж”, а “русский жупел”. Поскольку крайности сходятся, разница между обоими восприятиями порой была, как ни парадоксально, очень невелика»[121]. Вместе с тем расширение этой концепции на все страны Европы представляется необоснованным, не говоря уже об использовании термина «русофобия» применительно к текстам эпохи Просвещения. В нашем исследовании по отношению к сочинениям о России политиков и журналистов конца XVIII – начала XIX в. нам кажется более корректным использовать словосочетания «русская угроза» и «русская опасность», что тоже требует некоторых пояснений.
Северная война дала толчок к столкновениям между Россией и Европой на поле пропаганды: впервые началась «война перьев» с участием дворов Стокгольма, Петербурга и сочувствовавших им кругов в разных уголках Европы. Ключевым понятием в полемике становится «равновесие сил». Д. Дефо – автор памфлета «The Balance of Europe» (Лондон, 1711) предлагал при установлении европейского баланса сил не принимать в расчет Северную Европу, то есть Россию, однако военные победы Петра сделали это невозможным – понятие «северный баланс» окончательно закрепилось в политическом лексиконе века. Швеции, по мысли ее сторонников, отводилась роль сдерживающего барьера против России. Впоследствии концепция баланса сил получила широкое развитие[122]. То есть Россия чаще всего изображалась как угроза военно-политическому балансу держав континента, а не угроза «цивилизации». На протяжении века точки зрения и концепции эволюционировали, и в начале XIX в. конфликт России с революционной Францией уже преподносился именно как столкновение «варварства» и «цивилизации», но только французскими публицистами, поскольку для прочих стран хозяин дворца Тюильри представлял большую угрозу, чем русский император.
Первый раздел Польши и результаты русско-турецких войн показали миру, что попытки России расширить свои территории за счет соседних государств не были единичным эпизодом. Все это внушало серьезные опасения европейским политикам и публицистам. Но теоретическая мысль по-прежнему продолжала идеализировать Россию»[123].
Используя термин «русская угроза», мы не заявляем о существовании во Франции конца XVIII в. этнических фобий (они, безусловно, существовали применительно к соседним народам: австрийцам, англичанам, испанцам и т. д.) и иных коллективных представлений относительно России, поскольку формирование их на национальном уровне стало возможным только после начала непосредственных крупных военных конфликтов с участием этих стран. Концепция «русской угрозы» для баланса сил в Европе очень продолжительное время оставалась достоянием дипломатических кабинетов