защищались в горах, пока не были перебиты до последнего. Был убит и Байгыр-хан, т. е. его сочли убитым. Но он лежал только в беспамятстве и очнулся, когда враги ушли. Да, Байгыр-хан очнулся и пожалел, что остался жив. У него ещё оставались глаза, чтобы оплакивать несчастья целого народа. Он навсегда поселился в Чолпан-Тау, с каменистых высот которого открывался вид на Голодную Степь. На его глазах степной песок хоронил вытоптанные поля, разрушенные города и дорогие могилы, ― нет, вся Голодная Степь была одною сплошною могилой, и Байгыр-хан сидел на своей скале, как горный орёл с перебитыми крыльями. Сначала он хотел мстить Узун-хану, потом стал думать, что за него отомстят другие, и, наконец, решил, что за сделанную несправедливость заплатит кровожадному завоевателю сам Бог. Года шли над Чолпан-Тау быстрою чередой, а Байгыр-хан превратился в отшельника. Он питался горными травами, кореньями и тем, что давала охота, и всё углублялся в размышления. О его существовании знали только несколько человек переселенцев из Голодной Степи, иногда навещавших старика со всеми предосторожностями, чтобы не выдать его Узун-хану. Когда Байгыр-хану было уже девяносто лет, к нему привезли четырёхлетнюю девочку, последнюю отрасль царившего когда-то в Голодной Степи ханского рода. Эта была такая тайна, о которой не подозревал даже сам Байгыр-хан. Он сначала не верил, но потом, когда заплакали столетние очи, сердце Байгыр-хана раскрылось: Бог велик и недаром он, Байгыр-хан, прожил в своих горах столько лет, ― радость к нему слетела как птица.
― Я чувствую, что это моя кость[6], ― сказал Байгыр-хан, целуя четырёхлетнего ребёнка. ― Бог велик и послал мне последнее утешение...
Девочку звали Кара-Нингиль ("чёрный жемчуг"), и она поселилась в одной пещере с Байгыр-ханом. Старик ожил, точно родился во второй раз, и каждое утро приносило ему новую радость. Чёрными большими глазами Кара-Нингиль смотрела на него новая жизнь, а её улыбкой улыбалось будущее. Явились две козы, собака, детские игрушки, которые мастерил Байгыр-хан с особенным удовольствием. По вечерам, когда солнце спускалось к горизонту, старик долго сидел где-нибудь на камне, смотрел вниз, где разлеглась широкою полосой Голодная Степь, и пел про старых батырей, про удивительных красавиц и про жестокого Узун-хана. Он не помнил, кто сложил эти песни ― он ли сам, или кто другой, но душа требовала живого слова, чтобы нарушить мёртвую тишину теснившихся кругом гор. Кара-Нингиль слушала песни Байгыр-хана и сладко засыпала на его коленях невинным детским сном. Девочка росла, как росли кругом лесные цветы и пахучие горные травы, с тою разницей, что цветы не умеют улыбаться и не плачут над несчастьями напрасно погибших людей. Кара-Нингиль точно выросла в этом сказочном царстве мёртвых, как на могилах вырастают зелёные деревья. А Байгыр-хан точно помолодел с ней и был уверен, что не умрёт пока Кара-Нингиль не вырастет совсем большою горною красавицей.
Целые дни Кара-Нингиль проводила в лесу и знала каждый уголок на ближайших горах. Она не боялась ходить одна и карабкалась по скалам, как горная коза. Любимым её местом была Кузь-Тау (Гора-Глаз), на скалистой вершине которой сохранились развалины старой крепости; когда она была построена, кем и для чего ― не помнит даже Байгыр-хан, а Кара-Нингиль любила это место потому, что с него открывался великолепный вид почти на весь Чолпан-Тау и Голодную Степь, уходившую из глаз жёлтым ковром. Байгыр-хан называл Кузь-Тау проклятым местом, на котором даже не растут цветы, и не любил ходить туда. Да и трудно было столетнему старику подниматься на такую кручу, ― на Кузь-Тау он отбивался от своих неприятелей и здесь был ранен в последний раз. Толстые, старые стены, сложенные из дикого камня, служили прекрасною защитой, и только недоставало воды ― глубокий колодезь, устроенный в крепости, давно обвалился и в нём жили змеи да летучие мыши.
В двенадцать лет Кара-Нингиль сделалась задумчивою девушкой и почти каждый день уходила на Кузь-Тау, ― сядет на выступ стены и долго-долго смотрит в даль, где синее небо сливается с жёлтою степью. Ей казалось, что именно оттуда явится один из тех батырей, о которых пел Байгыр-хан. Иногда она даже слышала топот конской скачки и далёкие голоса, но всё это происходило только у ней в голове, и Кара-Нингиль даже вздрагивала. Однажды, когда она сидела таким образом на Кузь-Тау, до её слуха донёсся далёкий звук охотничьего рога и лай собак. Девушка испугалась, вспорхнула, как птичка, и понеслась к своей пещере.
― Дедушка, там, в горах, кто-то есть, ― говорила она Байгыр-хану. ― Я сама слышала... Мне страшно.
― Это шайтан трубит, ― говорил старик. ― Кому быть в горах?.. Я живу здесь сорок лет и никого не видал... Это показалось тебе, шайтан пугает.
На этот раз Байгыр-хан ошибся: по горам рыскала ханская охота. Из ханской свиты отбился лучший охотник и заблудился в горах. Далеко залетел сокол, а за ним ускакал джигит на золотистом аргамаке. Когда Кара-Нингиль бежала с Кузь-Тау, джигит заметил её и скоро отыскал пещеру, где скрывался Байгыр-хан. Это был настоящий батырь, летавший на своём аргамаке, как птица. Когда он спешился у пещеры, Байгыр-хан сказал:
― Сорок лет живу в горах, а первого живого человека вижу... Заходи, гость будешь.
Батырь только улыбнулся:
― Сколько тебе лет, старик? ― спросил он. ― Сто лет ты прожил на свете, а обманывать не научился.
Байгыр-хан испугался, но только покачал головой и сказал:
― Столетний старик обманул оттого, что испугался, а ты, батырь, с собой возишь свой страх...
Эти слова заставили батыря задуматься, ― старик угадал.
― Меня привёл сюда мой сокол, и я не сделаю тебе никакого зла, ― ответил он, опуская глаза. ― А действительно есть у меня горе... Ты всё знаешь, отшельник, и я расскажу тебе.
Батырь начал рассказывать, как Узун-хан обесчестил его мать, отнял жену и опозорил дочь, и что он отомстит ему. Байгыр-хан слушал его и качал своею седою головой. Зачем мстить?.. Бог велик, и у всякого своя радость. Нужно жить так, чтобы самому не обижать других. Улыбнулся батырь, расспросил про дорогу и уехал.
Ровно через год он приехал опять, но теперь уже один, и привёз Байгыр-хану целый тюк дорогих подарков.
― Отдай это своей девочке, ― сказал он. ―