Он попросил своего внука передать ему сумку с кипой бумаг, часть которых была свернута в свитки, скрепленные вощеной печатью.
— Только между нами, — сказал он, озираясь и извлекая из сумки страницу донесения, которую держал перед собою так, словно она в любую минуту могла взорваться, подобно неумело запаленному пороховому заряду. — Вы первым заговорили об иезуитах, и я не счел нужным поддержать вас, дабы еще больше не будоражить умы, но здесь у меня имеется секретное досье, подтверждающее ваше подозрение. Я веду его уже многие годы. Тот церковник, которого мы оба имели в виду, — он взглянул в документ, уточняя имя, которое произнес с чудовищным акцентом, — Оржеваль, иезуит, долгое время отправлял свою почту через наши поселения с неслыханной дерзостью, поручая ее шпионам, а порой и переодетым монахам. Так он намного быстрее сносился с Европой, Францией и штаб-квартирой своего ордена, папистской вотчиной наших злейших врагов. Нам удалось арестовать кое-кого из его курьеров и перехватить несколько депеш.
— Волосы встают дыбом, когда знакомишься с их содержанием. От него, как и от его корреспондентов, недвусмысленно выражающих замысел вашего короля или королевских министров, исходит призыв к войне с нами, войне на уничтожение, и это несмотря на то, что «наши страны находятся в состоянии мира». Вот взгляните! Здесь и здесь!
Он поднес к их глазам листки; некоторые были выделаны из тонкой бересты, служившей бумагой одиноким французским миссионерам, на которых можно было прочесть написанные нервным почерком отдельные фразы:
«Наши абенаки в восторге от сознания того, что их спасение зависит от количества скальпов, которые они снимут с головы еретиков. Это больше соответствует их нравам, чем самоотречение, и мы спасаем души для Неба, ослабляя противника, ненависть которого к Богу и нашему государю не утихнет никогда…»
В другом конверте, прибывшем на сей раз из Франции, который министр Кольбер направил верховному иезуиту из Парижа, приводились выражения, в которых отец д'Оржеваль и его деятельность в Новой Франции рекомендовались королю:
«Выдающийся священник, совершенствующийся в разжигании войны против англичан, с которыми у нас подписан мир, что осложняет разведывательную деятельность, но он найдет для нее какой-нибудь повод… Сведения о его преданности Божьему делу и королю укрепили нас в наших намерениях. Если он и дальше будет действовать в том же направлении, его величество не испытает никаких чувств, кроме признательности, и найдет способы возвысить его, не скупясь на поддержку осуществляемой им миссии. Ему (отцу д'Оржевалю) предстоит воспрепятствовать любому согласию с англичанами…»
Анжелика видела, как Жоффрей краем глаза следил за ее реакцией, и незаметно дала понять, что ему не о чем беспокоиться. В сравнении с пережитыми ею утром потрясениями откровения помощника губернатора Массачусетса не только не произвели на нее впечатления, но даже вызвали желание рассмеяться. Ибо он был настолько поражен этим макиавеллизмом и злобой, поведением, абсолютно ему непонятным, что вызывал чувство жалости. Для них же в этом не заключалось ничего нового, и они «заплатили за свое знание»: иезуит начал войну против них с того дня, как они ступили на землю Нового Света.
Продолжая говорить, Джон Кнокс Маттер маленькими шажками увлекал их за собой в другую сторону. Он сложил свои конверты и пергаменты и спрятал их в сумку, заявив, что эти вопросы заслуживают того, чтобы их обсуждали а другом месте, а не на набережной под палящим солнцем. Он извинился перед Анжеликой и выразил сожаление, что так долго продержал ее на ногах, сославшись в свое оправдание на неизъяснимый страх и самые мрачные предчувствия, которые охватили его, когда он понял, ознакомившись с этими документами, что адепт опасной римской религии притаился в глубине лесов среди краснокожих язычников, одержимый единственным желанием погубить добрых поселенцев, прибывших в Америку с одной мыслью, одной целью — мирно жить, трудиться и молиться Богу. Ибо эти мужчины и женщины вынуждены были бежать из родной страны и заточить себя на этом диком континенте только ради того, чтобы спастись от преследований английских правящих партий роялистов и республиканцев. Первые — прислужники Дьявола, вторые — чересчур слабые, чтобы утвердить истинную религиозность.
Увы! Где бы ни скрывался праведник, ему неизбежно придется столкнуться с испытанием, которое потребует от него подтверждения его праведности. Здесь, в Америке, это испытание предстало в облике иезуита.
Он процитировал заунывным голосом: «Опаснее волка, свирепого индейца, темного леса этот враг рода человеческого — краснокожий дикарь, направляемый иезуитом!»
Чтобы переменить тему разговора и отвлечь его от тяжелых мыслей, Жоффрей де Пейрак поинтересовался успехами его внука. Голос Джона Кнокса Маттера, подобно голосам всех любящих дедов, помягчел, и он с гордостью признал, что юный Коттон удовлетворял всем его честолюбивым ожиданиям, получив в Гарвардском университете степень бакалавра, присуждаемую тем, кто может перевести на латинский язык отрывок из Ветхого и Нового Заветов, а также свидетельство, признающее за ним способности в сочинении трактатов по логике, философии, арифметике и астрономии.
Вспомнив о том, что Флоримон и Кантор два года проучились в Гарварде под опекой пуритан, Анжелика почувствовала неподдельную гордость за своих старших сыновей.
Незаметно для себя преподобный Джон Кнокс Маттер продолжал увлекать их за собой, как оказалось, к таверне «Голубой якорь», той самой, хозяином которой был француз. Неожиданно осознав, что завел их в сомнительное место, он заговорил о своем намерении обучить внука держать в надлежащем виде заведение подобного рода, а также умению вразумлять разбушевавшихся пьяниц.
К счастью, они застали там Северину и Онорину в сопровождении двух телохранителей — Куасси-Ба и Янна ле Куэннека, оказавшихся в центре компании, состоявшей преимущественно из французов, среди которых был и молодой Натаниэль де Рамбург.
Шумные искренние приветствия, раздавшиеся в их адрес, заглушили речь Джона Кнокса Маттера. Антиалкогольную проповедь пришлось отложить до лучших времен. Выпив по кружке имбирного пива, они распрощались.
Когда Анжелика возвратилась к миссис Кранмер, ей показалось, что она обошла весь город, повидалась со всеми его жителями и усвоила пятидесятилетнюю историю покорения этих мест пионерами, — настолько насыщенным оказался день.
Как она слышала в таверне, многие горожане находятся в весьма неуравновешенном состоянии. Возможно, под воздействием удушающей жары, а может быть, вследствие приближения полнолуния, когда вперившийся в черноту ночи глаз тревожит людской сон.