Читать интересную книгу Следы на песке - Джудит Леннокс

Он закашлялся, но она все равно свернула ему сигарету. Джейк сделал несколько затяжек и проговорил:

— Я никак не мог взять в толк, что же от меня требуется. Я-то думал, что это… очевидно. Вперед в атаку. Добро, зло и все такое. Но черта с два. — Он снова закашлялся. — То есть, это все было, конечно, и тем более обидно, что фашисты, похоже, победили. Но я увидел, что творят люди, воевавшие на нашей стороне, и начал думать… — Он моргнул и надолго замолчал, глядя в окно.

Подождав, Фейт осторожно спросила:

— Что ты собираешься делать теперь, Джейк?

— Избавлюсь от этого чертового кашля, — лицо его неожиданно озарила знакомая обаятельная улыбка, — и махну в Париж. Один мой друг знает там человека, у которого своя газета. Хорошо бы ты тоже приехала, Фейт.

Глава третья

В Париже Джейк поселился на левом берегу, на улице Сен-Пер, в одной квартире с Луисом и английским художником по имени Руфус Фоксуэлл. Руфус постоянно шутил по поводу названия газеты, в которой работали Луис и Джейк.

— «L'Espoir»? Скорее уж «Le'Despoir».[16]

В душе Джейк готов был с ним согласиться. Если когда-то он и питал страсть к политике, то вся она сгорела в горниле испанской войны, а кроме того, его работа в «L'Espoir» состояла по большей части в том, чтобы торчать под дождем, пытаясь всучить равнодушным прохожим очередной номер этой чертовой газеты. Проработав месяц, Джейк ушел оттуда и устроился в бар, где больше платили и, по крайней мере, было сухо.

Джейк был без ума от Парижа, от его широких улиц, неярких, изящных зданий и утреннего солнца над Сеной. После изнуряющего зноя Жиронды парижский воздух бодрил, словно хорошее вино. Женщины были точь-в-точь такими прекрасными и грациозными, как и говорил Луис, со стройными, затянутыми в шелк ножками и стильными шляпками на завитых локонах. Джейк влюбился в первый же день, но не прошло и недели, как он уже пылал страстью к другой. Он быстро научился взглядом или улыбкой выражать свою заинтересованность. Он преследовал объекты своего вожделения с упорством и настойчивостью: то, что они были замужем, или богобоязненны, или обещаны кому-то другому, только придавало ему пыла. Добившись победы и пресытившись ею, он посылал девушкам лаконичную записку, в которой в нужных пропорциях сочетались непреклонность и сожаление.

В тот день, когда Франция объявила войну Германии, Джейк, Луис и Руфус с самого утра накачались бренди. А через неделю Руфус привел в дом Анни. Анни была немкой, и когда-то у них с Руфусом был роман. Она была невысокая, крепкая, с короткими темными волосами и угольно-черными глазами, носила широкие брюки и свитера в полоску и смахивала, на взгляд Джейка, на коренастого школьника со скверным характером. Джейк, который пригласил к обеду свою последнюю подружку, длинноногую блондинку по имени Мари-Жозеф, счел Анни абсолютно непривлекательной. У нее обо всем было давно устоявшееся и довольно резкое мнение, и она не утруждала себя разъяснением своих взглядов другим людям. За обедом — они ели мясо в красном вине, которое приготовил Луис, — разговор вполне естественно зашел о войне. Жорж, редактор газеты, был уверен, что война закончится в ближайшие несколько месяцев. И тут Анни своим гортанным голосом с немецким акцентом спросила:

— Куда ты подашься, Луис? В конце концов, ты испанский коммунист, так что в Париже ты в такой же опасности, как и я.

Все уставились на нее. Руфус спросил:

— О чем ты, Анни?

Она зажгла сигарету, затянулась и только потом ответила:

— О том времени, когда наци возьмут Париж.

Кто-то засмеялся. Джейк сказал:

— Наци никогда не возьмут Париж. Это просто нелепо.

— Вот как?

Взгляд ее непроницаемых темных глаз остановился на нем. У Джейка возникло ощущение, что ему выставляют оценку и она достаточно низка.

— Пожалуй, ты чересчур пессимистична, дорогуша, — Руфус наполнил бокалы. — В последней войне немцы уже пытались взять Париж, но безуспешно. Почему на этот раз должно быть иначе?

Анни пожала плечами:

— Потому что люди стали другими. Потому что ситуация другая. Все меняется.

— Страны не меняются.

Она холодно взглянула на Джейка.

— Девять лет назад моя семья жила в Берлине в чудесной квартире. Мой отец был профсоюзным лидером. На столе всегда была еда, и я собиралась поступить в школу искусств. — Анни повернула руки ладонями вверх. — Теперь моего отца нет в живых, я больше не могу жить в Берлине, а моя семья не имеет ничего.

— То была Германия, — сердито сказал Джейк, — а это Франция. Совсем не одно и то же.

Перед его внутренним взором вдруг предстало ужасное видение Парижа, в свастиках и грохоте немецких сапог, и еще более страшное — Ла-Руйи, переставший быть раем на земле, каким он всегда был для Мальгрейвов.

Джейк отвернулся и, чтобы спасти вечер, целиком переключился на Мари-Жозеф. Но все же раздражение не покидало его, и когда утром Мари-Жозеф выразила желание остаться, он резко сказал, что должен встречать сестру, которая приезжает в Париж ночным поездом.

Фейт очень понравился wagon-lit.[17] Там была откидная полка, маленький умывальник в углу и шторки на окне. Вместе с ней в купе ехала престарелая монахиня, которая носила скрипучий корсет и все время молилась. На вокзале, рассказывая об этом Джейку, Фейт говорила:

— Я уж решила, что она заснула, стоя на коленях. Даже хотела ее разбудить, но тут она прочитала последнюю «Богородицу» и все-таки улеглась.

Джейк отвез Фейт на улицу Сен-Пер.

— Остальных сейчас нет, — сказал он, — но они скоро появятся. Я освободил тебе комнату.

Комната была крошечная, примерно шесть футов на шесть, зато окно — единственное и очень маленькое — выходило прямо на многоцветье кафе и торговых палаток. Фейт просияла:

— О, Джейк! Тут очень мило!

Он бросил взгляд на часы.

— Мне пора на работу. Ты справишься тут сама? Можешь распаковать вещи или приготовить себе поесть, в общем, делай что хочешь.

Он ушел, и Фейт принялась осматриваться. Распаковывать вещи не было смысла, потому что их некуда было положить.

В раковине на кухне высилась шаткая башня грязных тарелок. Все имеющиеся кастрюли были покрыты изнутри засохшей коркой или залиты водой. На столике стояла чашка, набитая окурками. У стены Фейт заметила складной мольберт и кучу холстов. Она принялась их перебирать и дошла до середины, когда голос у нее за спиной произнес:

— Это не самые лучшие. Почти все я собираюсь переписывать.

В дверном проеме стоял мужчина с всклокоченными рыжевато-каштановыми волосами и очень темными глазами. Фейт показалось, что он немного старше Джейка, чуть ниже ростом и более жилистый. На нем были мешковатые вельветовые штаны, заляпанные краской, и куртка с потертыми локтями и оторванными пуговицами.

— А мне понравилась вот эта, — Фейт указала на одну из картин.

Мужчина подошел ближе и взглянул.

— Подражание. Слишком похоже на Шагала. — Он протянул ей руку. — Руфус Фоксуэлл. А ты, как я понимаю, Фейт.

— Джейк убежал на работу, — объяснила она, — и сказал, что я могу посидеть здесь, пока он не вернется.

— Боюсь, что не можешь, — сказал Руфус и улыбнулся. — Ты не можешь провести свое первое утро в Париже в этой мусорной куче. Берите вашу жакетку, мисс Мальгрейв. Мы отправляемся в город.

Сначала он повел ее в кафе, где они выпили кофе с круассанами, а потом — кататься на лодке по Сене. После полудня, пообедав — обед был ленивым и долгим, — они пошли в Лувр, где без конца болтали и хохотали до упаду. Когда они бродили по Тюильри, Руфус уже обнимал Фейт за плечи. Вернувшись на квартиру, она прилегла вздремнуть в своей комнате, а Руфус пошел рисовать. Когда Фейт проснулась, Джейк был уже дома. Он познакомил ее с Луисом, который готовил ужин. Дразнящий аромат чеснока и помидоров перекрывал запахи краски и льняного масла. Все поели; вскоре в квартиру начал подтягиваться народ. Пустоголовая блондинка по имени Мари-Жозеф, в которой Фейт сразу определила последнюю пассию Джейка (у него по-прежнему ужасный вкус!), высокий худой мужчина, которого звали Жорж, молодая немка в брюках… а дальше Фейт уже не запомнила ни имен, ни лиц. В комнате стало не продохнуть от сигаретного дыма и споров. Кто-то запел и посетовал на отсутствие аккомпанемента, тогда шестеро самых дерзких сгоняли к соседнему бару, прикатили оттуда пианино и втащили по лестнице, к явному неудовольствию соседей. Фейт танцевала с множеством разных партнеров, и кто-то смачно чмокнул ее в щеку. Какой-то художник предложил написать ее портрет, а одна из женщин дала ей адрес костюмера, у которого работала.

— Я подыщу тебе что-нибудь миленькое из того, что идет на распродажу, дорогая.

Все это живо напомнило Фейт сборища в Ла-Руйи.