Но почему же развитие знаний проходит именно через эти три фазиса? Такова уж природа человеческого ума, отвечает Конт: "по своей природе (par sa nature) человеческий ум проходит повсюду, где он действует, через три различных теоретических состояния" [53]. Прекрасно; ну, а для изучения "природы" нам приходится обратиться к индивидуальной физиологии, а индивидуальная физиологи не дает нам достаточного объяснения, и мы опять сошлемся на "поколения", а "поколения" отошлют нас к "природе". Это называется наукой, но науки тут нет и следа: тут есть только бесконечное движение в безвыходном круге.
Наши, будто бы оригинальные, "субъективные социологи" целиком стоят на точке зрения французского утописта двадцатых годов.
"Еще под влиянием Ножина, — повествует о себе г. Михайловский, — и отчасти под его руководством, я заинтересовался вопросом о границах биологии и социологии и возможностью их сближения… Не могу достаточно высоко оценить пользу, доставленную мне общением с кругом идей Ножина, но в них было все-таки много случайного, частью потому, что они в самом Ножине еще только развивались, частью по малому знакомству его с областью естествознания. Я получил от Ножина собственно только толчок в известном направлении, но толчок сильный, решительный и благотворный. Не помышляя о специальных занятиях биологией, я однако много читал по указанию Ножина и как бы по его завещанию. Эта новая струя чтения бросила своеобразный и чрезвычайно меня занимавший отблеск на тот значительный хотя и беспорядочный, а частью просто негодный материал, фактический и идейный, которым я запасся раньше" [54].
Ножин выведен г. Михайловским в его очерках "Вперемежку" под именем Бухарцева. Бухарцев "мечтал о реформе общественных наук при помощи естествознания и выработал уже обширный план ее". Каковы были приемы этой реформаторской деятельности, видно из следующего. Бухарцев, взявшись перевести на русский язык с латинского обширный трактат по зоологии, снабжает перевод своими примечаниями, куда рассчитывает "вложить результаты всех своих самостоятельных работ", а к примечаниям делает новые примечания, "социологического" характера. Г. Михайловский услужливо знакомит читателя с одним таким примечанием второго этажа: "Я вообще не могу в моих дополнениях к Ван-дер-Гевену слишком вдаваться в теоретические соображения и выводы относительно применения всех этих, чисто анатомических, вопросов к решению вопросов общественно-экономических. Поэтому я опять только обращаю внимание читателя на то, что вся моя анатомическая и эмбриологическая теория имеет главною своею целью отыскание законов физиологии общества, и потому все мои дальнейшие сочинения будут, конечно, основаны на научных данных, излагаемых мною в этой книге" [55].
Анатомическая и эмбриологическая теория "имеет главной целью отыскание законов физиологии общества"! Это очень нескладно сказано, но тем не менее очень характерно для социолога-утописта. Он строит анатомическую теорию, опираясь на которую он собирается прописать ряд "гигиенических рецептов" окружающему его обществу. К этим рецептам и сводится у него общественная "физиология". Общественная "физиология" Бухарцева есть собственно не "физиология", а уже знакомая нам "гигиена", не наука о том, что есть, а наука о том, что должно было бы быть на основании… "анатомической и эмбриологической теории" того же Бухарцева.
Хотя Бухарцев и списан с Ножина, но все-таки он представляет собой до известной степени продукт художественного творчества т. Михайловского (если только можно говорить о художественном творчестве в применении к цитируемым очеркам). Поэтому и нескладное примечание его, может быть, никогда не существовало в действительности. В таком случае оно тем более характерно для г. Михайловского, который говорит о нем с большим почтением.
"Мне случалось все-таки встречать в литературе прямое отражение идей незабвенного друга-учителя", — говорит Темкин, от имени которого ведется рассказ. Идеи Бухарцева-Ножина отражал и отражает т. Михайловский.
Г. Михайловский имеет свою "формулу прогресса". Эта формула гласит: "Прогресс есть постепенное приближение к целостности неделимых, к возможно полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми. Безнравственно, несправедливо, вредно, неразумно все, что задерживает это движение. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшает разнородность общества, усиливая тем самым разнородность его отдельных членов [56].
Каково может быть научное значение этой формулы? Объясняет ли она историческое движение общества? Говорит ли она, как оно совершалось, и почему оно совершалось так, а не иначе? Нисколько, да и не в том ее "главная цель". Она говорит не о том, как шла история, а о том, как она должна была бы идти, чтобы заслужить одобрение г. Михайловского. Это — "гигиенический рецепт", придуманный утопистом, на основании "точных исследований законов органического развития". Это именно то, чего искал медик сенсимонист.
…"Мы сказали, что исключительное употребление в социологии метода объективного равнялось бы, если бы оно было возможно, складыванию аршин с пудами, из чего, между прочим, следует не то, что объективный метод должен быть совершенно удален из этой области исследований, а только то, что высший контроль должен здесь принадлежат субъективному методу" [57].
"Эта область исследований" есть именно "физиология" желательного общества, область утопии. Нечего и говорить, что употребление в ней "субъективного метода" очень облегчает работу "исследователя". Но основывается это употребление совсем не на каких-нибудь "законах", а на "чарованьи красных вымыслов"; кто раз поддался ему, тот не восстанет даже и против применения в одной и той же "области", правда, на разных правах, обоих методов, субъективного и объективного, хотя подобная методологическая путаница есть настоящее "складывание аршин с пудами" [58].
ГЛАВА IV
Идеалистическая немецкая философия
Материалисты XVIII века были твердо уверены, что им удалось нанести смертельный удар идеализму. Они смотрели на него, как на устарелую, навсегда покинутую теорию. Но уже в конце того века начинается реакция против материализма, а в первой половине XIX столетия сам материализм попадает в положение системы, которую все считают устарелой, окончательно похороненной. Идеализм не только снова воскресает к жизни, но и получает небывалое, поистине блестящее развитие. На это были, конечно, свои общественные причины, но мы, не касаясь их здесь, рассмотрим только, имел ли идеализм XIX века какие-нибудь преимущества перед материализмом предыдущей? эпохи, и если да, то в чем эти преимущества заключались.
Французский материализм обнаруживал поразительную, просто мало вероятную ныне, слабость всякий раз, когда ему приходилось сталкиваться с вопросами развития в природе или в истории. Возьмем хоть происхождение человека. Хотя мысль о постепенном развитии этого вида и не казалась материалистам "противоречивой", но они считали такую "догадку" очень мало вероятной. Авторы "Systиme de la nature" (см. шестую главу первой части) говорят, что если бы кто-нибудь восстал против подобной догадки, если бы кто-нибудь возразил, "что природа действует с помощью известной суммы общих и неизменных законов", и прибавил при этом, что "человек, четвероногое, рыба, насекомое, растение и т. д. существуют от века и остаются вечно неизменными", то они "не воспротивились бы и этому". Они заметили бы только, что и такой взгляд не противоречит излагаемым ими истинам. "Человеку не дано знать все: ему не дано знать свое происхождение", — вот все, что говорят, в конце концов, авторы "Systиme de la nature" по поводу этого важного вопроса.
Гельвеций как будто больше склоняется к мысли о постепенном развитии человека. "Материя вечна, но формы ее изменчивы", замечает он — напоминая, что и теперь человеческие породы видоизменяются действием климата [59]. Он даже вообще считает изменчивыми все животные виды. Но эта здравая мысль формулируется им очень странно. У него выходит, что причины "несходства" между различными видами животных и растений лежат или уже в свойстве их зародышей, или в различии окружающей их среды, в различии их "воспитания" [60].
Наследственность исключает таким образом изменчивость и наоборот. Приняв теорию изменчивости, мы должны, следовательно, предположить, что из каждого данного "зародыша" может получиться при надлежащей обстановке любое животное или растение: из зародыша дуба, например, бык или жирафа. Само собой разумеется, что подобная "догадка" не могла пролить света на вопрос о происхождении видов, и сам Гельвеций, раз высказав ее мимоходом, уже не возвращается к ней ни разу.