Читать интересную книгу Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

— Признаться, очень я на тебя надеялся, очень...

Что он хотел этим сказать, Мефодий так и не понял, да это и не интересовало его...

Монастырь святого Полихрона стал его истинным домом.

Он понял, что человек может проживать и в тесной келье, важно жить большими мыслями и намерениями. С тех пор прошло немало лет, утекло много воды, неоднократно улетали и возвращались птицы... Все эти годы он думал о своих непросвещенных славянских братьях, и в тишине кельи родилась надежда создать для них письменность. Посеять семена просвещения на их большом плодородном поле и сделать их навеки бессмертными... Эти прекрасные замыслы неудержимо манили до тех пор, пока Мефодий не склонился над пергаментом: рука, привыкшая держать меч, падала без сил от пера, капля чернил засыхала на пергаменте, не дав ожидаемых плодов. Тогда он впервые решился попросить помощи у Константина — мудреца империи, мудреца города царей, — и безуспешно... Мефодий потряс головой. Волосы упали на высокий морщинистый лоб, и он грустно улыбнулся:

— Долгий путь прошли мы с тобой, Климент. Долгий — а как подумаю, что ничего пока не сделали для нашего народа, дрожь берет...

— Сделаем, отец.

— Молодость самоуверенна...

Сделаем, увидишь!

Дай бог! — сказал Мефодий, прислушиваясь к шуму ветра и дождя.

Кто-то открыл монастырские ворота и долго возился с засовом... Стук копыт по каменной мостовой гулко отозвался в тишине. Приглушенные голоса бились о стены, как слепые нищие, словно нащупывая лестницу, потом келью... Кто-то открыл тяжелую дверь. Ветер рванулся вместе с вошедшим гостем и опрокинул свечу. Климент поднял свечу, и огонек, заслоненный его рукой, ожил, затрещал и осветил пришедшего. Мефодий шагнул к гостю, руки сами раскрылись для объятия, губы задрожали:

Брат мой, прости мое неверие!..

Ветер унес его слова в открытую дверь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

...Прежде славяне не имели книг, но, будучи язычниками, резами и чертами писали и гадали.

Когда окрестились, вынуждены были записывать славянскую речь римскими и греческими письменами без устроения...

Но человеколюбивый бог, который все приводит в порядок и не оставляет рода человеческого без разума, а всех обращает к разуму и спасению, смилостивился над родом человеческим и послал ему святого Константина Философа, названного Кириллом, мужа праведного и истину любящего, и он составил тридцать восемь букв: одни из них по образцу греческому, другие по славянской речи.

Черноризец Храбр[20]

Славяне Пелопоннесской фемы в дни императора Феофила и сына его Михаила, отделившись, стали совсем независимыми и совершали опустошения, порабощения, ограбления, поджигательства, кражи...

Константин Багрянородный[21]

1

Близился монастырский праздник. Обычно в послеобеденные часы отдыха в монастыре святого Полихрона царила тишина, и лишь чешма среди самшитовых зарослей лениво напевала свой вечный мотив. Отдыхали даже деревянные колокола, висевшие перед кухнею на высоком деревянном треножнике. И если кто-нибудь из заспанных послушников проходил в своей черной рясе через каменный двор, то это было истинным чудом. Но сейчас, в предпраздничные дни, монастырскую тишину нарушали прибывающие паломники. Они толпились на галереях, заглядывали в церковь, собирались у ворот большой трапезной в надежде, что им подбросят что-нибудь вкусное, заходили в монашеские кельи. Их любопытство было безграничным. Калеки и больные, слепые и горбатые бранились, дрались за право первым поцеловать ноги святого Полихрона, нарисованного на стене при входе, не замечая, что ног давно нет — их стерли бесконечными поцелуями губы тысяч горемык, пришедших, как они, искать исцеления. Константин не любил праздничной суеты. С тех пор как он остановился у брата, его душа напиталась тишиной так, что каждое проявление внешнего мира казалось вмешательством в его покой. Он превратил ночь в день, день — в ночь труда и дум о своем будущем пути. Из-под его пера один за другим возникали стройные ряды новой азбуки. Он уподоблял их то птицам в полете, то небольшому отряду воинов, которых должен повести к победе. Когда сказывалась усталость, молодой философ поднимался по тропинке к вершине за монастырем, где была поляна, привлекавшая его разноцветьем трав, располагавшая к отдыху и созерцанию. Он садился у камня святого Полихрона, и взгляд его тонул в манящей дали. По далеким, выгоревшим от солнца холмам карабкались козы, монастырские пастухи пасли стада, на узкой дороге у реки клубилась пыль — брели пешком и тащились на измученных мулах паломники. Вдалеке, там, где земля и небо смыкались, как створки огромной раковины, маячил какой-то город. Он напоминал философу прошлое с его амбициями и мелочными заботами, яростным стремлением проявить себя, суетным желанием казаться достойнее других или отравлять им жизнь злобной клеветой. Как все это смешно! Он вырвался из тенет болтливого великосветского сброда, чтобы сосредоточиться на великом деле, рожденном в тесной монастырской келье, — на азбуке для его славянских братьев... До сих пор его жизнь была бесконечным восхождением к вершине. Добровольно покинул он долину, где росли горькие корни его знаний. В сущности, не надо упрекать долину, где он приобрел знание жизни. Но не летает ли он слишком высоко? Ведь он пришел сюда, чтобы познать себя и создать большое творение, которое вернет его снова к людям... Константин был далек от самовосхваления, ведь дело еще не завершено. Азбука существует, но она может остаться рядом мертвых букв, если люди не потянутся к ней. И если там, в долине, восторжествует тщеславие — стоило ли ради этого портить глаза при свете свечи? Нет, нет, он вновь спустится в долину, но не для того, чтобы замкнуться в сумрачной келье, а чтобы прийти к людям.

Но как они его встретят? Этот вопрос, как сокол над добычей, висел в воздухе и не давал ему покоя. Монастырь внизу с извилистыми стенами, сводчатыми галереями, темными коробками келий был похож сейчас на потревоженное гнездо... Паломники разогнали обычную его тишину. Обитель пользовалась давней славой, святой Полихрон — еще более давней. Оборванные, печальные паломники тянулись со всех концов империи, чтобы испытать целительную силу святых мощей. Чудотворная влага проступала сквозь стены часовенки — липкая как масло, с запахом гнилых яблок...

Но истинное чудо потаенно рождалось наверху, в его келье. Сегодня утром перо вывело последнюю букву. Константин долго стоял, устало смотрел перед собой, и правая рука его отдыхала, закончив наконец свой долгий труд. Не дождавшись брата, он пошел его искать. Мефодия не было и в келье. Он был занят монастырскими делами. К празднику монахи чистили иконы, прибирали место, где шла торговля свечами, подметали помещения, белили стены известью, а на заднем дворе — где конюшни и хлев для скота — послушники сгребали навоз и выносили его в корзинах за плетень, там начинались монастырские огороды. Чтобы в это время не сидеть сложа руки на глазах у монахов, философ поднялся тропинкой на вершину. Сегодня горы имели торжественный вид, соответствующий его радостному настрою. Налево, на Олимпе, чернели густые леса. Среди их вечнозеленых чащ прятался сказочный мир монастырей, келий, скитов: пламенели купола, свинцовые крыши были похожи на небо во время дождя, зарядившего надолго, круто вздымались стены из грубо тесанных камней, а над всем этим царил церковный крест. Монастыри Святого Символа, Авгаровский. Мидикийский и Писадимонский обрамляли гору святым ожерельем. Сигрианский и Полихрон, расположенные несколько в стороне, ни в чем не уступали им. Сигриакская гора была не хуже Олимпа. На ней шумели зеленые леса, ручьи неслись вниз, к бушующим водам Риндека. Люди искали тут легенды и мифы об аскетах, некогда живших в монастырях. Они передавались из уст в уста. Находились грамотные черноризцы, которые записывали их на пергаменте, для прославления святых и в назидание людям. Имена аскетов украшали монастыри: Платон, Никита, Феофан и Феодор Студит, Иоаниикий Великий, Евстратий и Николай — божьи люди, посвятившие жизнь небесному судии. Многие из них уже почили, другие освящали своим присутствием кельи живых. Иоаниикий Великий, аскет, воин императорского войска, давно стал примером божественной доблести и непреклонности. Лишь черная ряса, выгоревшая от солнца и времени, соединяла его с земным миром. Он был живой легендой, по пальцам можно перечесть людей, которые могли похвалиться, что беседовали с ним. Император Феофил не раз пытался привлечь его на свою сторону во время борьбы с иконопочнтателями, но тщетно. Гонцу пришлось довольствоваться созерцанием ободранной рясы, висевшей на дверях кельи, и он толком не мог понять, с кем разговаривает с одеждой или же с духом за дверью. В годы преследований иконопочитателей монастыри были настоящими хранилищами лучших творений прославленных изографов-бродяг, они без сожаления расставались с иконами ради куска хлеба и стакана вина, опрокинутого в тени вековой пинии, под веселое журчание монастырских чешм.