Читать интересную книгу Окончательное решение. - Майкл Шейбон

маленькую пробку, упавшую и куда-то закатившуюся вскоре после отъезда викария — тайного, если не вороватого — из дома. Понюхав горлышко, старик сморщился и приподнял бровь. Потом, когда его черты сложились в такую непроницаемую физиономию, что ее можно было трактовать только как издевательскую, он протянул бутылку мистеру Пэникеру.

Тот безмолвно мотнул головой и отжал сцепление. Старик закупорил бутылку. И они вместе помчались в город.

Довольно долго они ехали молча, поскольку мистер Пэникер, обнаружив, что источник его ярости иссяк и опьянение начало проходить, впал в уныние от вызванного собственным поступком недоуменного замешательства. Он всегда был человеком, чьи действия и мнения характеризовались корректностью, а также предусмотрительным отсутствием непредсказуемости, которое много лет назад в семинарии в Коттаяме его научили ценить, полагая одной из знаменательнейших добродетелей хорошего викария. Молчание, глубокие старческие вздохи и кидаемые украдкой взгляды непрошенного пассажира показались ему прелюдией к неизбежной просьбе объясниться.

— Вы, наверное, удивлены?.. — начал он, вцепившись в руль и подавшись вперед, чтобы быть ближе к ветровому стеклу.

— Да?

Он решил сказать старику — и эта идея представилась его воображению такой яркой и блестящей, словно ее набросала рука художника, — что он едет в Лондон посетить абсолютно вымышленный синод англиканской церкви юго-восточной Англии. Таким образом можно было объяснить пакет на заднем сиденье, уложенный для двух- или трехдневного путешествия. Да, синод в Черч-Хаусе. Он остановится в «Кремптоне» с его более чем приемлемой кухней. Утром намечен ряд серьезных дискуссий по вопросам литургии, затем обед и во второй половине дня ряд семинаров с более практическим уклоном, готовящих священников к служению в послевоенный период. Его преосвященство Стэкхаус-Холл, архидиакон Бромли, выступит с приветствием, как всегда, отмеченным ученым добродушием и неожиданно расставленными акцентами, которые так естественно должны быть восприняты семьями, встречающими своих отцов и братьев, вернувшихся с войны. Полируя и украшая деталями свою историю, мистер Пэникер увлекался все больше и больше, и, как ни странно, его даже вдохновляла возможность ее изложить.

— Думается мне, мистер Пэникер, что я нагрянул к вам в тяжелый момент, — сказал старик.

С печальным видом мистер Пэникер смахнул конференц-зал, гостиницу, ресторан, музей и несколько башенок из спичек со скатерти своей фантазии. Утративший веру старый священник бежит пьяный от лежащей в руинах жизни.

— Да нет, я… — начал было мистер Пэникер, но почувствовал, что продолжать не может — горло перехватило, а в глазах защипало от неминуемых слез. Бывают случаи, он сам это прекрасно знал, когда простое понимание твоего горя может быть пусть грубым, но утешением.

— Это, право же, поразительно, что сегодня утром наши с вами дороги в буквальном смысле пересеклись. Ибо дело, по которому я еду в Лондон, напрямую связано с вашими домашними, сэр.

Реджи. Вот оно что. Хотя полиция сняла обвинение с его сына или, по крайней мере, прекратила расследование по делу об убийстве этого скакавшего верхом на стуле тупоголового коммивояжера, который продавал коровьи соскодеры, тень сомнения не была снята с рассуждений самого мистера Пэникера, касаемых данного преступления. Вероятность того, что сын все-таки виновен, вызывала ощущение стыда, как почти все, что в той или иной степени затрагивало его чадо, но на этот раз стыд отягощался тайным осознанием того, что жестокое убийство Ричарда Шейна на дорожке за домом викария перекликалось, как в общих чертах, так и в деталях, со скрытым направлением его самых темных мыслей. Когда на прошлой неделе к нему зашел следователь Беллоуз, невысказанная цель визита, хотя все вопросы формулировались с величайшей осторожностью, была очевидна. Он сам, Кумбхампойка Томас Пэникер, образец для подражания и живой символ кроткого, но непреклонного служения Господу, несомненно, попал под подозрение в убийстве человека — из ревности. И хотя он не убивал Шейна, он не мог не чувствовать, что желание это сделать — ярость, от которой у него дрожали руки, стоило только брошенному Шейном слову вызвать ошеломляюще чудесную улыбку на лице жены — каким-то образом вырвалось из его души и, подобно газу, смертельно отравило и без того больную душу его сына.

— Насколько я понял… Реджи… В полиции сказали…

Вдруг его поразила мысль, что их пути со стариком вовсе не «пересеклись». Он все так же находится под подозрением, и этого древнего ветерана наняла полиция себе в помощь, а может, фантастический безумец в полубреду сам решил взяться за расследование.

— Скажите, — обратился к нему старик, и прокурорские нотки в голосе подтвердили наихудшие опасения мистера Пэникера. — Вы в последнее время не замечали или лично не встречали никаких незнакомцев у вашего дома?

— Незнакомцев? Я не…

— Это мог бы быть лондонец, весьма вероятно, немолодой, возможно, еврей. Человек по имени Блэк.

— Торговец птицами, — сказал мистер Пэникер. — Его карточку нашли у Реджи в кармане.

— У меня есть основания полагать, что он недавно нанес визит вашему юному жильцу мистеру Штейнману.

— Нанес визит? — К мальчику, без сомнения никто не приходил, кроме Мартина Кэлба. — Мне об этом ничего…

— Совершенно очевидно, как я и предполагал вначале, мистер Блэк действительно знает о существовании нашего Бруно и о его феноменальных способностях. Эта недавняя попытка напрямую связаться с мистером Штейнманом говорит о том, что Блэк до сих пор не имел известий от своих не внушающих доверия агентов и ничего не знал об исчезновении Бруно. Возможно, именно отчаявшись установить с ними связь, он тайно посетил мальчика, пытаясь договориться о продаже попугая или, что не исключено, его украсть. Как бы там ни было, я намереваюсь задать несколько прямых вопросов мистеру Джозефу Блэку с Клаб-Роу. В противном случае мне не удастся прийти к окончательному решению по поводу того, где находится птица.

— Птица, — повторил мистер Пэникер, сбрасывая газ. Они подъезжали к Ист-Гринстеду, где располагался военный пост, и на дороге уже начала образовываться пробка. — Так вы ищете птицу.

Старик повернул голову, вскинув одну бровь, словно в викарии его поразило нечто, достойное жалости и упрека.

— А вы разве нет? — спросил он. — Мне кажется, что любой человек, уполномоченный действовать in loco parentis[10], задумался бы об исчезновении столь замечательной и любимой ребенком птицы…

— Да-да, конечно, — пробормотал мистер Пэникер. — Мы все очень… Мальчик все это время… безутешен.

На самом деле за те две недели, что прошли после исчезновения попугая, мысль о нем приходила мистеру Пэникеру только в связи со сценами насилия и кровопролития, мести за супружескую измену и платы за унижение, которые характеризовали его помыслы в течение недолгого пребывания у них в доме этого треклятого мистера Шейна. Ибо мистер Пэникер был таинственным образом уверен, что попугай Бруно мертв, и более того, что его умертвили каким-то страшным, отвратительным способом. Несмотря на свое дикое происхождение, как об этом сообщалось в томе на букву «П» энциклопедии «Британника», из тропических районов Африки, Бруно был птицей домашней, прирученной и воспитанной. Вне дома в руках злодеев он, конечно, был обречен попасть в беду. Викарию мерещился глядящий на него чернильного цвета глаз в момент, когда попугаю сворачивают шею; он видел, как изломанную тушку бросают в помойку или канаву, а за ней остается лишь след из пуха и перьев; видел, как птицу раздирают на части горностаи, как она болтается, запутавшись, в телеграфных проводах. Эти кошмарные видения были для мистера Пэникера весьма неожиданны — чего нельзя сказать о видениях, связанных с покойным Диком Шейном, кого в своем воображении он приговаривал к подобной же участи — тем более, что попугая викарий всегда ценил очень высоко. В суматохе расследования дела об убийстве, захлестнутый мутной и грязной волной соседских сплетен и составивший наконец-то окончательную формулировку силлогизма всей своей жизни о неудавшемся браке с Джинни Сталлард, он воспринимал появление кроваво-красных картин птичьего избиения как единственное вторжение пропавшего попугая в свое сознание. Теперь впервые у него промелькнула мысль (и тут-то он ощутил стыд гораздо более губокий и жгучий, чем тот, что вызывали в нем его брак, карьера и дурное поведение негодного сына) — маленькая, хрупкая, с серьезным взглядом, бессловесная, похожая на Лайнуса Штейнмана мысль — о мальчике, потерявшем своего единственного друга.

— Вся эта недавняя неразбериха… — вежливо подсказал старик. И добавил: — Без сомнения, ваш пасторский долг и обязательства…