Вот фотография 1939 года — улыбающаяся девочка, по виду типичная набоковская «нимфетка», пользующаяся успехом у одноклассников и не отягощенная никакими комплексами, хотя к нападению Дока год спустя она вряд ли еще готова. Фотография 1940 года — Норма Джин, высокая, жизнерадостная, с широкой улыбкой (чем-то напоминает Роми Шнайдер), снята здесь вместе с дочерью Дока Годдара, Бернайс. Вот свадебный снимок — Норма Джин стоит между своим супругом, Джимом Дахерти, и его сестрой; она улыбается, точно приглашая всякого, кто возьмет в руки эту фотографию, оценить их с Джимом; у нее широкое, почти квадратное лицо с пышными, вьющимися, доходящими до плеч волосами. (Глядя на эту фотографию, с недоумением читаешь у Золотова: «Во время [свадебной] церемонии Норма Джин дрожала от страха».) Вот снимок, сделанный примерно в 1943–1944 годах; психологически он наиболее интересен — Джим Дахерти в плавании, но его молодую жену это обстоятельство (если судить по фотографии) нимало не беспокоит; в короткой пляжной блузке-лифе, в короткой же пляжной юбочке и белых носочках и сандалетках, она вся излучает спокойствие, улыбчивость и готовность встать перед фотографом так, чтобы было удобно снимать. Здесь она — воплощение аккуратности, ухоженности и ожидания. Она еще не Мэрилин, она — лишь девушка, фотографию которой приятно иметь у себя. (Ниже я еще вернусь к этой фотографии.) 1945 год — готовность сниматься, продемонстрированная на предыдущем снимке, делает из нее удобную фотомодель: в костюме (пиджак и юбка со свитером) и босоножках, она впитывает, втягивает в себя окружающий уличный пейзаж, сосредоточивает на себе, на своей улыбке, темных, длинных, вьющихся волосах, на аккуратной фигурке все перспективные линии сглаженного пространства улицы южного городка с невысокими постройками и пальмовыми деревьями.
Так о какой растоптанной невинности вел только что речь автор?
У Гайлса есть одна превосходная догадка, которую он, к сожалению, не развил: «Всю свою жизнь она легко применялась к обстоятельствам, приспосабливаясь к изменениям в жизни так, как, ей казалось, от нее ожидали». Для жизнеописания Мэрилин Монро это замечательная мысль. Попробую ее разработать. Здесь возможно двигаться сразу в нескольких направлениях.
Во-первых, собственно приспособление. Мэрилин — гений приспособления. (У Вуди Аллена в его выдающейся кинокомедии «Зелиг» (1983) главный герой наделен даром поразительного хамелеонства: с кем бы он ни разговаривал, он принимал вид собеседника!) Подобно вуди-алленовскому Зелигу, она практически полностью перенимала — ну только что не внешний вид — вкусы, привычки, способ глядеть на мир, свойственные тому, с кем она в данный момент была близка — причем необязательно в интимном смысле слова. Ее вуди-алленовский дар, пусть не столь очевидно, но не менее эффективно способствовал ее выживаемости и практически душевному здоровью. (Хотя, замечу в скобках, для скольких биографов «дурная» наследственность и «тяжелое детство» Мэрилин оказались непреодолимыми искушениями, и утверждение, будто она страдала «врожденной» шизофренией, стало чуть ли не общим местом.)
Здесь хотелось бы слегка переиначить мысль Гайлса (см. выше): всю свою жизнь она только и делала, что применялась к обстоятельствам. Разумеется, о конформизме, приспособленчестве можно рассуждать долго и с разной степенью убедительности, подыскивая всевозможные уязвляющие эпитеты. Ведь иногда (только — иногда) приспособленцами становятся по убеждению, но тогда это качество превращается в классовое. Однако что же, скажите, было делать маленькой сиротке, чуть ли не с первых дней жизни росшей в чужом доме, у чужих людей, с чужими детьми? И тогда природа, точно гофмановская фея Розабельверде, наделила малышку поистине счастливыми дарами — короткой памятью и абсолютной фотогеничностью. Нет ни одной фотографии, даже детской, где бы она не выглядела привлекательной. Положим, дети (как и животные) всегда привлекательны, но, вырастая, эту способность утрачивают — взрослому приходится специально этому учиться (если это, разумеется, необходимо). Казус Мэрилин заключается в том, что, и повзрослев, она сохранила в себе этот природный дар. Посмотрите все на ту же ее пляжную фотографию 1943–1944 годов: между прочим, эту улыбчивую, аккуратную, упитанную девушку-женщину (ей восемнадцать лет) насильно выдали замуж! Вот — типичный пример короткой памяти на дурное, умения приспосабливаться и фотогеничности. Кто может сказать, что она с детства лишена родительской любви, что ее под угрозой отдать в приют выдали замуж и что окружающим ее людям совершенно безразличны ее чувства, симпатии и антипатии?
Во-вторых, интуиция. В догадке Гайлса важно не только приспособление как таковое. Тут именно мало лишь приспособиться — нужно еще угадать взгляд со стороны. В дальнейшем мы увидим, что, пока она его угадывала, ее карьера шла в гору, но стоило интуиции ослабеть (к 1962 году), как все начало рушиться, и остановить этот крах оказалось не под силу. Интуиция, точно адреналин, вырабатываемая инстинктом самосохранения в обществе с детства враждебном, заставляла Мэрилин улавливать сторонние взгляды на себя, подлаживаться под них, а главное — плыть по воле волн, полагаясь на людей, к которым прибивало ее жизненное течение. С другой стороны, как каждый человек, нигде и ничему не учившийся, Мэрилин доверялась интуиции полностью и безраздельно. Она поняла, точнее, почувствовала, что выглядит привлекательно и что в этом — ее будущее, карьера, жизнь, какая до сих пор ей была заказана. Почувствовала она и другое — хоть детство было и нелегким, но его осенила фея, и теперь оно, точно кокон, способно предохранить ее в жестком взрослом мире. На той же фотографии ей восемнадцать, а стоит она в детской позе, выбранной — обдуманно ли, интуитивно ли — специально для фотографа. И короткая юбочка, и аккуратные носочки в сандалетках — это не только пляжная мода тех лет, это еще и начало детского, невинного (увы, уже псевдо) имиджа. В ее взгляде чуть исподлобья — ожидание. Но не только. Еще и стремление угадать сторонний взгляд на нее, судьбу.
В-третьих, взгляд на себя. Это уже больше чем интуиция — талант. Эту чисто природную способность видеть себя со стороны, впоследствии преобразившуюся в умение самостоятельно занять перед объективом оптимальное положение, позу, отмечают у Мэрилин практически все ее биографы. В этом даре — художественный эффект, эстетика образа Мэрилин. Что ни говорите, а изображения ее пережили время — и немалое для «времени изображений»! — не только потому, что сама Мэрилин необыкновенно красива (она красива, но обыкновенно), но потому, что изображения ее красивы необыкновенно, необычно, редкостно, поразительно… Просмотрите-ка юбилейный номер «Плэйбоя»… Понимаю, насколько странно звучит эта рекомендация! Но на что же мне еще сослаться? В этом эффектном, красиво изданном и элегантно непристойном журнале дается представление, где участвуют создания природы, или Божьи творения — как угодно. Здесь дается представление о том, какая красота сегодня в моде. Здесь дается, наконец, представление к популярности. И так уже тридцать восемь лет. Три года назад, в «юбилейном» (тридцатипятилетие) номере все образцы моды на красоту собрали вместе и сгруппировали по десятилетиям, начав, естественно, с Мэрилин. Почему — естественно? Да потому, что с нее началось издание журнала. Так вот… Что касается индивидуальных данных, наверное, были девушки и красивее, и эффектнее, даже наверняка были — не могло не быть за три-то с липшим десятилетия. Но подобного эстетического впечатления, сопоставимого, может быть, с классическими живописными «ню», не достиг никто. Самое интересное, что Мэрилин снимал фотограф более чем третьеразрядный, далеко уступавший по классу подлинным фотогроссмейстерам из «Плэйбоя». Это означает, что Мэрилин сама сотворила эстетику своего образа — сама слепила из себя свою же живую скульптуру, а те — мастера голливудской рекламы, — кто приписывает эту заслугу себе, попросту, сами того не подозревая, выполняли ее безмолвные, но непререкаемые установки. В отличие от многих моделей (актрис, натурщиц, манекенщиц), практически послушных автоматов, игрушек в руках фотографа, беспрекословно подчинявшихся его указаниям[8], Мэрилин сама (хотя, скорее всего, невольно и помимо воли фотографов) распоряжалась снимавшими ее; это фотографы, кем бы они ни были или ни казались себе, находились в полной — по́левой — зависимости от ее художественной ауры.
Ее самомоделирование, заметное уже на ранних фотографиях, проистекало из природного стремления (возможно, неосознанного) к гармонии (соответствию) с взглядом стороннего наблюдателя, персонифицированного в фотографе, к гармонии оценки с самооценкой. «С самого начала, — пишет Морис Золотов, — Мэрилин почти инстинктивно угадывала фотографа». Мэрилин, вторит ему Гайлс, «чувствовала, что он [фотограф] теперь откликается на подмеченное и придуманное именно ею, и фотообъектив показался ей глазом просто человека, человека с улицы, которого она уже всерьез начала соблазнять». (Кстати, это стремление к гармонии внешнего с внутренним, «я» с «не-я» означало, что в ее душе, от природы цельной, царит смута; оно, это стремление, было вообще странным для ее вовсе не рефлектированной натуры, и гармония изображений резко противоречила ее хаотичной жизни.)