Критика, несомненно, искренняя. Но автор столь же искренно убежден — и это характерно для большинства критиков колониализма того времени, — что сама «цивилизаторская миссия», безусловно, необходима. Нужно только, чтобы африканские и азиатские народы подвергались «мирной колонизации», которая, по его словам, поведет к «действительному прочному нравственному завоеванию их для европейской культуры».
Для европейца XIX века его культурное превосходство над «цветными», над «дикарями» является извечно данным, само собой разумеющимся, не подлежащим сомнению. Иначе, мол, просто быть не может. Точно так же очевидна для него и неспособность «дикаря» приблизиться к цивилизации без европейских поводьев. Эта убежденность проистекала в конечном счете из уверенности европейца в превосходстве собственной силы.
Это превосходство — силы, а не культуры — действительно многократно доказывалось и подтверждалось в прошлом. До начала XX века история тут не знала исключений, развиваясь таким образом вполне «логично» для европейской буржуазии. Поэтому ее представителям в колониальном мире не было нужды принижать противников в своих сочинениях. Для мемуаров, писанных генералами, которые воевали с Абд-аль-Кадиром, свойственно, как правило, уважительное отношение к эмиру. Дело здесь, конечно, не столько в любви к истине, сколько в генеральском тщеславии: чем значительней побежденный противник, тем больше славы победителю. Довольно высоко оценивают его деятельность и французские историки середины XIX века. Им нечего было опасаться: всякий национальный герой, как бы велик он ни был, заведомо обрекался на поражение самой «логикой истории». Исключений ведь не бывало.
В начале XX века положение круто изменилось. Революции в России, Монголии, Египте, подъем национальной борьбы во всех восточных странах окончательно разрушили иллюзию о неколебимости превосходства капиталистического Запада. Все в колониальном мире стало зыбким и ненадежным. Миф о «цивилизаторской миссии» начал испаряться из сознания европейцев.
Буржуазия не могла смириться с этими изменениями. Расставаться с мифом не хотелось. С колониями — тем более. Что делать?
Приспособить историю к колониальной логике — хотя бы в официальной историографии. Канонизировать цивилизаторский миф — пусть и с оговорками. Лишить национальных героев ранга исторических личностей — дабы низвести национальные движения до уровня «дикарских бунтов».
Заботами верноподданных историков Абд-аль-Кадир был представлен как заурядный честолюбец из племенных вождей, разве что более удачливый, чем другие. Освободительная война алжирцев стала выглядеть как бессмысленное сопротивление варваров наступлению эры европейской цивилизации. Захватчики же обратились в бескорыстных и благочинных культуртрегеров.
А в действительности было так.
«Не прошло и сорока восьми часов после прихода армии в эту страну, одну из самых прекрасных в мире, как страна была разорена».
«Воду, с которой алжирцы так умело обращались и так отлично ею пользовались, наши солдаты отводили, разрушали подземные водопроводы, чтобы наполнить свои фляги».
«Нравы были прискорбные. Наше поведение оскорбляло, не скажу мусульманскую добродетель — я в нее не верю, — но целомудрие мавров и арабов, щедро наделенных этими качествами. Что ни день, со смехом рассказывались гнусности, которым словно научились у Тиберия и Гелиогабала».
Эти свидетельства принадлежат французским офицерам, участвовавшим в алжирской экспедиции. Они много писали. Их книги еще не проникнуты фальшью и лицемерием, которыми насквозь пропитаны почти все писания колониальных офицеров и историков XX века. Они не стеснялись называть вещи своими именами. Они были уверены в своем будущем.
Алжир для них был завоеванным призом, который они могли использовать так, как им заблагорассудится. Французский публицист Жан Гесс писал в 1905 году по этому поводу:
«Совершенно непопулярное сначала завоевание приобрело популярность, как только в нем увидели выгодное для всех дело. «Найдется для каждого шкалик», — поют на мотив сигнала к атаке.
Да, в Африке для каждого можно было найти шкалик. Для всех: для солдата, для переселенца. И начиная с 1830 года, все события в Алжире определялись исключительно погоней за корыстными интересами, «бизнесом и барахлом». Ни о какой чисто цивилизаторской деятельности уже не могло быть и речи».
Речи об этом действительно и не было. Не те «цивилизаторы» явились в Алжир. «Целая стая спекулянтов набросилась на Алжир, — писал французский юрист Ларше, — стремясь скупить все по дешевке, чтобы затем как можно быстрее продать: в первую очередь городские здания, а затем и строения в сельской местности… Спекулировали все, не только частные лица, но даже чиновники».
Колония стала для французского правительства удобным местом ссылки преступников и лиц, политически неблагонадежных. Префект парижской полиции Бод одним из первых принял участие в осуществлении «цивилизаторской миссии» в Алжире.
«В течение января и февраля 1831 года, — писал он, — примерно 4500 человек из числа самых беспокойных жителей Парижа были отправлены в Африку… Обследование, проведенное мною в других отделах парижской полиции, убедило меня в том, что обладание Алжиром может благотворно отразиться на безопасности и нравственности столицы».
Судя по этому, скорее уж Алжир содействовал росту французской цивилизации, освобождая ее от преступников. В самой же колонии воцарились порядки, представление о которых дает письмо жены генерала Бро своему брату, написанное в 1834 году: «Ты спрашиваешь меня, как идут дела с колонизацией. Скажу, что до сих пор она ограничивалась ажиотажем, земельной лихорадкой. Здесь на земельных участках играют так, как на бирже играют на ренте, водке и кофе. Ты удивишься, если я скажу тебе, что Блида была распродана тысячам колонистов, прежде чем мы ее завоевали и заняли. Эти господа развлекаются тем, что разглядывают свои поместья в подзорную трубу, проделав для этого километра три, чтобы установить свой наблюдательный пункт на одной из возвышенностей. Многие, не доставив себе даже этого развлечения, довольствуются тем, что идут к нотариусу и покупают землю. Равнина Митиджа — это болото, имеющее около 25 лье в длину и 12 лье в ширину, — также продана. Нам остается теперь лишь сложить голову, чтобы завоевать поместья для своры голодранцев, которые только и делают, что ругают армию, а армия пока что растрачивает свое время и молодость на то, чтобы обеспечить им доходы.
Самое же пикантное заключается в том, что Митиджа имеет 25 лье в длину и 12 лье в ширину, а земли продали по крайней мере раза в три больше, и когда наступает время распутывать этот клубок, то люди готовы перегрызть друг другу глотку. Почтенные колонисты — в большинстве своем беглые каторжники или люди, которым место на каторге. Вместо того чтобы обрабатывать землю, они ею торгуют, а в результате этого земли вокруг Алжира не обрабатываются. Вот нам и приходится платить франк за маленький кочан капусты, пять сантимов за одну морковку и два с половиной франка за фунт плохого мяса.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});