Читать интересную книгу Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник - Юрий Вяземский

Потому что Бог не просто сказал: «Да будет свет». Книга подчеркивает, что Бог «отделил свет»… Стало быть, возник теперь уже Третий Эон — Эон отделившегося света, который по причине своего отделения перестал быть изначальным, мудрым и духовным Светом, а стал светом скорее душевным и ангельским, которым, по рассказам пророков, светились являвшиеся им ангелы… И этот свет я иногда вижу в глазах у Иоанна Зеведита. И им почти всегда наполнены глаза Учителя…

— Дух Святой! — воскликнул Филипп, словно испугавшись, что Толмид наконец прервет его. — Дух Святой сотворил наш мир, носясь над бездной! И можно называть Его Демиургом, потому что он прежде всего — Творец. Можно, как делают некоторые, называть Его Аполлоном, потому что весь он пронизан светом. Он — тоже Бог, но Бог как бы третьей степени, потому что явился после третьего разделения.

Создал Он Царство Человеческое, потому что всё, что творил Он в течение оставшихся пяти дней, всё это Многообразие — воды и сушу, семя и зелень, солнце и звезды, птиц и животных — создал Он для человека и человеком всё увенчал.

Но в Царстве Человеческом, как мы с тобой помним, из первоначал только одна Красота осталась, потому что три других первоначала ее покинули. Поэтому мир наш первоначально красив. И самый мудрый из народов — греки — это поняли, назвав его космосом, то есть красотой, которая создает, организует, упорядочивает и украшает всё вокруг. А следуя нашим рассуждениям, мы обязаны также допустить, что Красота эта, хотя и одинокая теперь, проникнута, однако, тремя великими силами: Мудростью, Добром и ангельским Светом.

Толмид оторвался от кругов на земле и смотрел теперь на Филиппа. Но тот не заметил на себе взгляда.

— И самым прекрасным в этом мире, — всё более возбуждаясь, продолжал Филипп, — был Человек, которого сотворил Бог в саду Эдемском. Он был умным, ибо сумел дать имена всем окружавшим его живым существам. Он был духовным, потому что с Богом говорил так, как мы сейчас с тобой разговариваем. Он был светло-душевным, так как никому не причинял зла. Бесконечно счастливым и беспредельно радостным был он, живя в прекрасном саду, который насадил для него Бог. Думаю, никто из людей с тех пор никогда не был так счастлив и так радостен. Но господствующим свойством первого человека была телесность. Она настолько переполняла его, что произошло четвертое разделение. Человек, единый и прекрасный, словно разделился и распался на две половинки, и первой половинкой стал Адам, а второй — Ева. Совершенный человек отныне перестал существовать, а на свет появились люди: мужчина и женщина. Оба были всё еще прекрасны, но телесность их возросла, потому что тел стало двое. И тут, похоже, впервые появились желания, о которых ты говоришь и которые нельзя вполне удовлетворить, потому что у разных людей желания разные. И тут началось уже не медленное убывание и постепенное отступление от первоначальной Полноты, а стремительное и все убыстряющееся падение к иллюзорности и страданию. Плоть этих двоих была такой жадной, что сперва проявилась неблагодарность, за ней последовали ложь и обман, потом родилась в них похоть, похоть породила зависть, зависть привела к гневу, гнев толкнул на убийство… И чем глубже падали, тем больше слепли и глохли к Красоте, Свету и Добру, всё меньше понимали самих себя и свои желания, так что в конце концов заговорили на разных языках и забыли тот единственный для всех людей язык, на котором можно разговаривать с Богом… То есть, находясь на самом дне пропасти, решили строить башню, чтобы стать наравне с Богом…

Филипп, смотревший до этого на круги и в землю, поднял глаза на Толмида и увидел, что тот отвернулся и смотрит в сторону кустов и дороги. И в стриженый затылок своего бесстрастного друга Филипп радостно и завершающе воскликнул:

— Ты понял, милый Толмид?! Мы оба с тобой правы! Меж нами нет противоречий! Мы смотрим на мир из бездны. И в бездне, в которой оказалось человечество, да, очень мало красоты и слишком много уродства. Да, люди страдают. Да, страдают они от своих желаний, которые в большинстве своем греховны. Но Истина не в освобождении от желаний! Истина в том, что мы пали на дно грязной, уродливой, темной, греховной и мучительной пропасти и это свое бедственное положение, эту свою нищету и свое ничтожество по-прежнему называем миром, и даже Миром Божьим! Не мир нас обманывает — мы сами лжем и лжем святотатственно! Глядя во Тьму, мы забыли о Свете. От долгих страданий мы разучились радоваться. Потеряв истинных себя, мы не желаем обрести себя вновь: от призраков отвернуться, Светом исполниться, Любовью проникнуться и устремиться вверх — из бездны к Благу и Знанию!

Толмид молчал и смотрел в сторону дороги. В проеме кустов появилась высокая и стройная фигура.

— Нам надо не отказываться от желаний, а возрождать и воспитывать в себе те желания, которые влекут нас к Красоте и Свету! — вдохновенно продолжал Филипп. — И прежде всего постараться вспомнить тот язык, на котором некогда человек разговаривал с самим Богом. Ведь мы забыли его, милый Толмид! Шум и гомон земной суеты заглушили для нас ангельские звуки. Тьма непроглядная съела и стерла радостные буквицы небесных скрижалей. Но что-то должно было в нас остаться! Пусть малые крохи, горчичные зернышки, пусть отзвуки слабые и брезжащий лучик надежды… Пусть всё разделилось, а мы соберем воедино. Мы зернышки эти отыщем, очистим от грязи, согреем на солнце, с любовью взлелеем…

— Ты уже стихами заговорил, — отозвался наконец Толмид.

Стройная фигура между тем, помедлив в проеме, отделилась от кустов и двинулась в сторону сидевших под деревом. Что за человек возник и приближался, пока трудно было определить, но по стати его, по легким и плавным движениям, по царственной походке видно было, что человек этот возвышен и благообразен.

— «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», — торжественно произнес Филипп и, усмехнувшись, добавил: — Учитель наш тоже иногда говорит стихами, чтобы легче было понять и прочнее запомнить… Изволь. Подведу итог в прозе. Истину надо алкать и жаждать, а это, поверь мне, очень сильные чувства и страстные желания… А ты предлагаешь от всех желаний отказаться.

— Ты привел только одно «блаженство». Но есть и другие. Например: «блаженны чистые сердцем». Или: «блаженны нищие духом». Что ты про них скажешь?

— О! Это очень просто! — тут же откликнулся Филипп. — Я тебе сейчас в нескольких словах объясню…

Филипп замолчал, потому что вдруг заметил подходившего к ним человека.

— Я не помешал вам, друзья? — прекрасным голосом, обаятельно улыбнувшись, ласково спросил поразительно красивый человек.

Человеком этим был Иуда.

Филипп сперва виновато забегал и засуетился глазами, а потом воскликнул чересчур порывисто:

— Ну, как ты можешь помешать! Нет, конечно! Очень Хорошо, что пришел. Садись с нами!

— Добрый вечер, Нафанаил, — сказал Иуда, обращаясь к Толмиду.

Толмид не ответил, но на пришедшего посмотрел так, как ни разу до этого не взглянул на Филиппа: он как бы созерцал его, как люди, задумавшись, созерцают распустившиеся цветы или цветущие деревья.

Затем из пазухи над поясом Толмид достал глиняную миску и сказал:

— Мир тебе, Иуда. У тебя не найдется воды?

Глава четвертая

ЦАРСТВО ПОКОЯ

Первый час второй стражи

Толмид достал из-за пояса миску и спросил: У тебя не найдется воды?

Луна не дошла еще до Виффагии, но свет ее уже проник на поляну перед смоковницей, окутал лицо Толмида. И в раннем лунном свете лицо его стало еще менее выразительным: ничего не выделялось на этом лице, всё было каким-то усредненным, неприметным. Даже глаза были бесцветными и матовыми.

Иуда отыскал на земле травянистый клочок, затем присел на корточки и предусмотрительно провел рукой по траве — не пыльно ли? Потом аккуратно подобрал талиф и бережно сел. И лишь тогда ответил Толмиду:

— К сожалению, я не ношу с собой воды.

— У меня есть вода, — порывисто признался Филипп.

Лицо его являло прямую противоположность лицу Толмида. Не только глаза его были большие и выпуклые с редким свойством отражать окружающее пространство, но и губы были полные и красные, нос — курносый и маленький, лоб — покатый, но очень широкий и мощный, щеки — пухлые, желтоватые и немного обвисшие. И всё это, казалось, само по себе жило, по-своему о себе заявляло… Стоило одной черте прийти в движение, как тут же другие вступали с ней в спор. Скажем, губы могли улыбаться, а глаза пугались, лоб не разглаживался, а морщился, причем морщины со лба переходили даже на лысину, щеки бледнели, нос пыхтел. И в общем смятении неизменно участвовала борода, принимая сторону то одной части лица, то другой, нападая на рот или штурмуя щеки. И чем чаще ее оглаживал Филипп, тем больше она своевольничала.