Читать интересную книгу Ее звали О-Эн - Томиэ Охара

Теперь мне нужно было впервые самой написать сэнсэю Синдзан. Я обязана была сообщить ему о смерти брата и поблагодарить за добрые чувства, которые сэнсэй питал к покойному. Но кисть не повиновалась мне и сама поведала о моих чувствах - о, как хотелось мне упасть ничком возле этого человека и выплакать ему мою скорбь!

"...ребенком попала я в заточение и вот нахожусь здесь уже тридцать пять лет. Двух старших братьев нет в живых, а сейчас не стало и третьего, который был мне дороже жизни. Отныне на кого опереться мне в моих горестях и страданиях? Сердце разрывается от боли, слезы текут рекой, и за ночь рукава моей одежды насквозь пропитываются соленой влагой. Моя слабая кисть не способна передать, как любил и уважал сэнсэя покойный брат, как горевал он, что покидает сей мир, так ни разу не повидавшись с Вами. Воспоминания о его горе терзают душу нам, его пережившим... И вот, в нарушение приличий, я решилась написать Вам моей жалкой, несовершенной кистью, чтобы Вы знали об этом его заветном желании. Прошу Вас, сэнсэй, принять это послание как выражение глубокой благодарности моего покойного брата..."

В ответ от сэнсэя пришло длинное письмо. Он выражал соболезнование по случаю смерти брата и в традиционном некрологе восхвалял его ум и благородную душу.

С той поры между мной и сэнсэем завязалась тоненькой ленточкой переписка. Письма приходили вдвое реже, чем при жизни брата, и были гораздо короче, но благодаря этим немногочисленным весточкам я выдержала последовавшие пять лет заточения.

За эти пять лет мне пришлось пережить еще две смерти. Смерть несчастной госпожи Ити, доживавшей свой век в семействе Андо, и младшего брата, господина Тэйсиро - последнего моего бесконечно милого брата.

Да, в течение сорока лет вокруг меня один за другим умирали близкие люди, как опадают листья с деревьев. Старшая сестра, старший брат, второй брат, третий, потом младший... Бабка и матери сводных сестер и братьев, госпожа Ити и многие наши слуги...

Смерть стала для меня теперь самым близким, простым понятием. Мертвые знают - они жили только для того, чтобы умереть. Вот почему, бесплотные, они и сейчас, точно так же, как и при жизни, остаются рядом с нами в нашей обветшалой темнице. Каждый из них по-прежнему занимает свое привычное место рядом с нами, живыми.

Сейчас в нашей старой темнице с покосившейся кровлей, подгнившими столбами и рваными, грязными сёдзи остались только престарелая матушка, кормилица Нобу, шестидесяти пяти лет, и три сестры, каждой из которых уже за сорок...

В доме, где неслышно витают тени мертвых, в эту холодную позднюю осень живые жмутся друг к другу, стараясь согреться теплом дыхания...

Такими нас застало помилование. Когда и стремления, и страсти, и мечты о свободном мире, некогда столь желанном, уже безвозвратно увяли...

Из политических врагов отца тоже, наверно, нет никого в живых. Они отомстили за оскорбление, которое он, гордый и властный, нанес им в давно минувшие времена; теперь, когда ни отца, ни его врагов уже давно нет на свете, эта месть наконец-то полностью совершилась. Род Дэнэмона Есицугу Нонака угас, три его дочери, как цикады в осеннюю пору, выброшены в увядший, утративший краски мир.

Таков блестящий итог непримиримой ненависти этих людей. Мои губы невольно складываются в холодную, ироническую улыбку.

Этим утром мы, сестры, шли туда, откуда слышался шум - удивительный, таинственный шум, не похожий ни на завывание ветра, ни на шелест деревьев. Нам говорили, что это грохот потока.

Когда-то в детстве эти звуки, напоминавшие то близкий, то отдаленный шепот, а порою - звериный рык, будили в нас, юных узниках, бесконечные мечты и стремления. И вот мы свободны и идем навстречу этим звукам. От волнения учащенно стучало сердце. В опустевшей сторожке, покинутой хозяевами, стояла тишина, обильная роса покрывала увядшие травы и красные листья кленов.

Мы пересекли долину и стали спускаться по склону среди низкорослых сосен. Грозный рев, словно надвигаясь на нас, с каждым шагом все приближался, Оробев, мы невольно взялись за руки. Травянистый склон внезапно отступил - река текла внизу под обрывом. Здесь течение превращалось в стремнину, поток, похожий на белую ткань, повисшую в воздухе, пенился и бурлил; шум, напоминавший рычанье зверя, доносился отсюда.

Лучи утреннего солнца, пробиваясь между одетыми в зелень горами, били нам в спину, озаряя противоположный берег и часть реки. Освещенная солнцем и погруженная в тень вода бесконечно меняла оттенки и потому казалась удивительно живой. В лучах солнца она сверкала мириадами драгоценных камней, взметалась яшмово-синими, золотыми и алыми брызгами, блистала неземной, причудливой красотой.

Возглас восторга невольно вырвался из наших уст. Не в силах вымолвить ни слова, мы молча любовались волшебным зрелищем. Я и помыслить не могла, что такое существует на свете - движение, ни на мгновенье не прекращающее свой бег, ни на секунду не принимающее неподвижной, застывшей формы.

Мне говорили, что река способна иногда погубить человека. Если вода так прекрасна, ей, пожалуй, и в самом деле невозможно сопротивляться, даже когда она смертоносна... Если великолепие ее столь совершенно, не удивительно, что и буйство реки так всесильно. Глубокое волнение стрелой пронзило мне душу. Таинственная прелесть текущей воды, каждый миг меняющей цвет, меняющей облик, казалась мне символом свободного мира... Наверно, все, что существует там, в этом мире, живет такой же удивительной и прекрасной жизнью, которую мое воображение было бессильно нарисовать за все сорок с лишним лет моего заточения в темнице.

Сердце охвачено страстным желанием - скорее в Коти, как можно скорее! Я думала о человеке, образ которого ни на секунду не исчезал из потаенного уголка моего сердца. Мне хотелось жить!

- Госпожа о-Эн, да вы побледнели, как полотно... - взглянув на меня, воскликнула старшая сестра.

- И вы тоже, госпожа Кан!.. - отозвалась я, стараясь перекричать шум бурлящей реки. Всех троих била дрожь, мы стояли неподвижно, бледные, с посиневшими губами.

Я думала о господине Кисиро и о младшем брате, таком ласковом, добром. Как мне хотелось, чтобы они хоть одним глазком взглянули на эту красоту. Как бы хотелось полюбоваться рекой вместе со старшим братом!.. Но мечтать об этом было бесполезно и глупо. Если бы братья жили, мы не вышли бы на свободу.

Судорожный смех с непреодолимой силой поднимался откуда-то из глубины моего существа. Я смотрела вниз на бурлящий поток, не в силах сдержать тихого, короткого, прерывистого смеха. Сколько я ни старалась, этот припадок смеха не проходил, и я боялась, как бы он внезапно не превратился в рыдание. Новое, неизведанное ранее чувство овладело мной: словно все мое судорожно напряженное, закоченевшее тело вдруг ощутило облегчение и кровь, замерзшая в жилах, оттаяв, начинает струиться вновь.

Мне хотелось и смеяться и плакать, хотелось с рыданием припасть к земле и грызть, кусать эту землю. Так вот какова она - свобода, к которой я так стремилась душой! В эти мгновения я с нестерпимой остротой ощущала ее каждой клеточкой своего тела. У сестер по мертвенно побледневшим щекам тоже струились слезы. Возвращались мы молча, взбираясь по озаренному солнцем склону.

...Несколько дней спустя к нам явился издалека бывший вассал нашей семьи Куробэй Игути. Крепкий старик, прошагавший пешком тридцать с лишним ри через горы и долы, был покрыт с ног до головы толстым слоем дорожной пыли. Матушка и кормилица молча обнимались со стариком. От волнения все трое не могли проронить ни слова.

Старик этот жил в селении Асакура, в одном ри к западу от города Коти. Матушка уповала на его помощь. Его сын и наследник Тёдзаэмон тоже был сослан когда нас отправили в заточение, он тайно хлопотал, добиваясь смягчения нашей участи; об этом узнали власти, и Тёдзаэмона сослали в Мотояма. Он поселился там неподалеку от кладбища, где покоилась наша бабушка Ман, и жил как простой крестьянин. Старик рассказал, что одновременно с нашим помилованием сына простили, и он уже вернулся домой.

Старик проговорил всю ночь до рассвета, как будто хотел разом излить весь свой гнев и всю скорбь, накопившиеся в душе за долгие годы. Из его рассказов я узнала, что из-за отца пострадал не только его сын Тёдза, но и многие ученые, выпестованные отцом, и самураи, на которых хоть однажды упал его благосклонный взгляд.

Но особенно запечатлелись в моем сердце слова старика (такое, пожалуй, никогда не приходило в голову ни мне, ни покойным братьям).

- Покойный правитель был человеком необыкновенным... - сказал старик. - Он обладал слишком глубоким умом... Этот сосуд оказался слишком велик для клана Тоса... Будь князь потверже духом, - говорил старый Игути, - правитель сумел бы приблизить его поближе к центральной власти и проводить через него свои политические и хозяйственные преобразования по всей стране. Тогда, несомненно, удалось бы создать то идеальное, построенное по законам философии государство, о котором мечтал правитель, государство, где воплотились бы в жизнь основы науки. В Эдо нет и но было ни в прошлом, ни в настоящем ни одного сановника таких выдающихся дарований, какими обладал покойный правитель... Но у князя не хватило ни храбрости, ни решимости - вот причина всех несчастий правителя, сокрушался старик. - Он был вынужден действовать в пределах клана Тоса, слишком тесного, чтобы вместить столь дерзновенные замыслы. Негде было развернуться талантам и искусству правителя, я в результате он пал жертвой зависти и клеветы подлых, мелких людишек...