— Так, выходит, вы — такой же раб, как и я? — Он резко обернулся, сверкнув глазами, а она не дала ему и слова молвить. — Только, если я — ваша рабыня, то вы — раб обстоятельств… И я в лучших условиях — я могу уйти, удачно сбежать или дождаться помощи из Рима, и я никого не убиваю, ни над кем не творю насилия… А вы… — Она не договорила — он дал ей пощёчину по губам, и рабыня замолкла, стирая с губ след удара, уронила голову на грудь, зашептала:- Значит, я права… Вы такой же раб, даже хуже, потому что ваши обстоятельства заставляют вас рисковать жизнью, — она вскинула голову, уперев в него взгляд, — убивать других и жить за смешные гроши… Жить в постоянном страхе за свою жизнь… Да вы жалок! Вы — добровольный раб… — Он снова ударил её по губам, пытаясь убить эти слова, не дать им родиться, но они уже прозвучали, проникая в сознание…
" Добровольный раб…" Да как она смеет? Патрицианка с одним розовым кустом!..
— Забываешься… — сухо произнёс он, а рабыня стирала каплю крови в уголке губ.
— А вам всё равно больнее… — Вскинула подбородок. — Потому что на всю жизнь — до самой смерти…
Нет, на этот раз она вывела его, он рвал на ней одежду, как безумный, и даже кираса не мешала, набросился, аж в глазах потемнело от досады на неё, от элементарной злости.
Она сопротивлялась, как могла, но на этот раз он был в выгодном положении — он уже не стеснялся дать ей пощёчину или сделать больно. Он насиловал её, как это делают все мужчины в захваченных городах и посёлках, опьянённые кровью, силой и чувством безнаказанности. Потом, возможно, ему будет горько за содеянное в обиде, но он оправдает себя тем, что она всего лишь рабыня, даже, пусть, патрицианских кровей…
На этот раз он сам уходил, оставляя её рыдающей и кусающей губы от унижения, обиды и пережитой боли. Она прошептала ему в спину чуть слышно:
— Я ненавижу вас…
— Я знаю… — согласился он. — Зато тебе нескучно от безделья. Ненависть — это тоже занятие. — Остановился над ней, поправляя пояс. — Я поговорю с офицером по хозяйственной части, тебе найдут работу, чтобы ты даром хлеб не ела… — Ушёл.
— Сволочь… — прошептала Ацилия в кулак и разрыдалась с новой силой.
* * * *
Конечно же, работу ей нашли, чтобы кормить четырёхтысячный легион никаких рук не хватало. Простые солдаты готовили себе сами, но нужно было носить воду, молоть на ручных мельницах муку, перебирать просо, мыть горы посуды. Этим занимались женщины среднего возраста, те, что уже не могли зарабатывать на жизнь своим телом, те, кто уже потерял былую молодость и красоту, те, кто жил при гарнизоне из милости.
Когда среди них оказалась Ацилия — "неумеха" и "молодая дура" — все женщины разделились: кто-то жалел её, ведь на её месте могла оказаться любая, а кто-то невзлюбил, называя "белоручкой", поручал самую грязную работу или тяжёлую. Она молча старалась всё это делать, по вечерам валилась с ног от усталости, понеопытности резала ножом пальцы, пока скребла грязные закопченные котлы.
— Давай-давай, — поторапливали её с усмешкой.
Авия жалела её:
— Что же это так? Зачем же он это делает? Разве можно тебя на такую работу? Ты посмотри на свои руки! Вспомни, какие они у тебя были!
Ацилия спрятала руки в складочках туники, и устало вздохнула:
— Что я могу сделать… Я научусь же когда-нибудь…
— Надо поговорить с ним, тебе не место здесь!
— Кто с ним будет разговаривать?.. Ах, Авия, если бы ты знала, сколько раз я просила его позволить мне написать письмо в Рим, к родственникам — но нет! Он такой упёртый…Страшно! Злится… Ворчит недовольно…
— Его, кстати, наверное, снимут с центурионов, ты знаешь об этом? Слухи быстро расходятся…
— Да? Нет, я не слышала этого… За что?
— Да кто его знает. Легат взъелся, может, за драку с Лелием… Трибун сильно ругался, грозился пожаловаться на него… А Лелий-то на хорошем счету, он центурионом уже шесть лет, а твоего только-только, ещё полгода не прошло, как назначили…
— Подрались? Да-да, я помню… — Ацилия убрала со лба выбившуюся прядку волос.
— Лелий сам виноват, поносил твоего Марция, и тебя заодно…
— Меня? — Она опешила.
— А ты не знаешь? Да тут все собрались на это поглядеть…Скандал такой, ты что! Кричал, что ты ещё девушка, а Марций не способный. Просил тебя ему продать… Ну и в том же духе, пока до драки не доорались… Над Марцием тут все хихикали, он редко до женщин ходит, у него таких подвигов мало… А сейчас, как ты у него, все попритихли…
"Ничего себе, не способный! — подумала Ацилия, — Странный, это другое дело… А что касается его способностей, то всё у него нормально, кому, как не мне об этом знать…" А сама почувствовала, как кулаки сами собой стискиваются от внутреннего неприятия этого человека. Собственник он, как сам говорит: " Моё — это моё!" Разве можно таким быть? Ужасный человек…
Её взгляд мельком скользнул на отставного легионера в стороне от всех. Ветеран, инвалид, оставшийся без ног, он не уехал из гарнизона домой, переезжал с места на место благодаря доброте других, помогал, чем мог. То ножи наточит, то ложки вырежет, то стругает новые ручки для ножей. Ацилию он заинтересовал тем, что играл на флейте, которую тоже сделал сам. Самоучка, никто его не учил, а мелодии играл весёлые, забавные даже, для такого человека.
Ацилия, глядя на него, почувствовала, как пальцы знакомо задрожали. Попросить бы… Сама не поняла, как пошла к нему.
— А мне можно?
— Умеешь? — улыбнулся, морщинки от синих глаз побежали по лицу и она качнула согласно головой, — Она самодельная, я сам сделал…
Ацилия приложила флейту к губам, закрыла глаза, отрешаясь от окружающих, взяла первых несколько аккордов, запнулась, начала с начала и пошла, пошла… Музыка полилась из-под пальцев грустная, проникновенно щемящая, все оставили занятия и обернулись к ней, поднимая от удивления брови. Всё время здесь звучали весёлые незамысловатые композиции, ребятишки гарнизонные под них прыгали, хлопая в ладоши… А это было не то! Высокая музыка, настоящая, что за душу берёт, выворачивая наизнанку всё прошлое,
все слёзы и обиды, всё, что хотелось всегда забыть. О детстве безмятежном, об ушедшей радости пела она, проникая в самое сокровенное грустными переливами.
Ацилия оторвала флейту от губ, протянула солдату:
— Хорошая… Не такая, как моя, но хорошая…
Солдат украдкой стёр с глаз слёзы, отстранил её руку:
— Забирай! Разве после тебя я могу на ней играть?.. Я другую сделаю — для себя, попроще… А эту тебе дарю…
— Спасибо! — Ацилия прижала флейту к груди, — Спасибо большое…