Читать интересную книгу Здесь вам не Сакраменто - Анна и Сергей Литвиновы

Мало-помалу Юра начинает налегать на спиртное. У него прекрасная отмазка (как выражаются сейчас), или алиби (как говаривали в те годы): пьют все. А уж журналисты и подавно, каждый первый керосинит. Вдобавок постоянно возникают поводы: вышел его очерк в журнале «Рабочая смена», или фельетон в «Смехаче», или рассказ в «Гаудеамусе». Значит, надо проставиться: угостить редактора да сослуживцев, или даже ответственного секретаря или заместителя главного. Добавим, что не он ведь один проставлялся. Всё время у кого-то появлялся повод: день рождения, отпуск, премия, новоселье и прочее, прочее.

Выпивка, обычно начинающаяся в ресторане, шалмане, а то и прямо в редакции, нередко перетекает к кому-то на квартиру – зачастую к самому Юрочке, и продолжается до утра. Со спорами о политике и русской истории, обсуждением работы и начальства, декламацией стихов, своих и чужих. Иногда в подобном угаре случаются греховные связи. Советское общество в своём последнем изводе моральными принципами не отличается, журналистское сообщество – тем более, и довольно часто Юра, порой с удивлением, утром застает себя в постели с коллегой женского пола – нередко чьей-то чужой женой, к тому же сильно старше себя.

Однако у каждого журналиста даже в те глухие времена есть своя заветная тема. Кто-то втайне, для себя, пишет исторический роман, кто-то – хронику собственной семьи на фоне культа личности. Иной изучает жизнь и судьбу друзей и знакомцев Пушкина, третий или пятый переводит лирику Битлов или «Пинк Флойд». Многие охотно, во всех компаниях и ресторанах (Дом журналиста в ту пору закрыт на ремонт, но действует несколько других творческих домов), треплются о своих заветных работах, читают вслух то, что никогда и нигде (разве что за кордоном) не может быть напечатано. Иное дело Юра. Иноземцев-младший о своей заветной теме молчит, как зарезанный – ни словечка никому, всуе или по пьянке. Эта тема – только его. Он собирает материал и пишет подлинную историю советской космонавтики. То, что исподволь узнает от матери, отца, бабушки, дяди Радия. Иногда он присутствует на застольях, куда приходят другие их закрытые, совсекретные друзья. Подлинная история советского космоса – она, понимает Юра, не менее, а может, и более величественна, нежели летопись официальная, вся переполненная звоном, литаврами гремящих побед и победными рапортами: «Все системы корабля работают отлично! Самочувствие космонавтов отличное!» В ней, в этой истинной эпопее (Иноземцев даже название для неё придумывает абсолютно непроходимое, как и сами заметки: «Тёмная сторона советской силы»), есть главы, о которых в Советском Союзе не знает никто: как едва не уморили в тридцать восьмом в колымских лагерях главного конструктора Королёва; как взорвалась на Байконуре и погубила почти сто человек (в том числе родного дедушку Юры – Юрия Флоринского) ракета Р-16; как сгорел в сурдокамере космонавт из первого отряда Паша Бондаренко; как тренировались и готовились к первому полёту девушки (включая его собственную мать), которые так ни разу потом и не полетели…

Конечно, Юра отчетливо понимал, что публиковать его записки нельзя не только по той причине, что тема, как говорили тогда, непроходимая (вроде культа личности, самоуправства милиции или творчества Гумилёва). Она была ещё вдобавок совершенно секретная, и гриф «СС – ОВ»[4] лежал на всех рассказах, которые он, когда под хорошее настроение, а когда под коньячок, выуживал у своих родных и близких. И если можно было представить (в отдалённом и прекрасном будущем), что вдруг кто-то когда-то разрешит в открытую обсуждать Сталина или нехватку мясных продуктов, то вообразить, что всемогущая партия, армия и спецслужбы рассекретят свои самые жгучие тайны, было решительно невозможно. Поэтому истории у Юрочки хоть и копились, записывались стенографическими каракулями и прятались, надежды на их публикацию не было никакой. А рассказы получались знатные, любой непредвзятый издатель локти бы искусал.

Например, о том, как чуть ли не насмерть боролись будущие космонавты за счастье полететь в теснейшей кабине корабля «Восход-один». Или о том, как четырежды за одни сутки чуть не погиб экипаж «Восхода-два».

Но пока о публикации даже близко речи нет. А журналистская подёнщина (при том, что Юрочка считается молодой звездой и для него широко распахнуты двери всех тогдашних изданий) постепенно начинает надоедать, как горькая редька. И всё чаще он ищет утешение в бутылке. Происходит это исподволь: вот просыпается он один в своей съёмной квартире в Свиблове. Вроде бы надо поехать оформить командировку да собираться на Вологодчину, писать о самодеятельной детской киностудии. Да неохота, лень, скучно. Он хватается – нет хлеба, кофе, сигарет. Выходит в магазин. По пути решает заглянуть в пивной зал. Там встречает друзей – интеллигентных молодых аутсайдеров, которые коротают время за скверным пивом. Решают добавить – водка пока мало того что продаётся свободно, новый генеральный секретарь Андропов ещё и цену на неё на шестьдесят копеек снижает, за что бодрящий напиток получает наименование «андроповка». Потом догуливают в квартире у Юры, вызванивают каких-то жутких соседских баб. Ночью, случается, едут к таксистам (как это тогда называется). После закрытия всех столичных ресторанов, которое происходит в одиннадцать вечера, купить спиртное легально невозможно нигде, за исключением ресторана в аэропорту «Домодедово». Функцию бутлегеров в столице мира и социализма берут на себя работники таксомоторов, которые продают водку с накруткой «в два конца», то есть вдвое дороже номинала.

Несколько раз на подобную пьянку (или её последствия в виде залежей хрусталя, то есть пустых бутылок, сильного запаха или общей помятости) нападает неожиданно нагрянувшая со своего Ленинского мама. Проводит душеспасительные беседы. Жалуется отцу, Владиславу Дмитриевичу. Владик тоже устраивает Юре нагоняй – тот огрызается, лезет в бутылку: он человек взрослый, состоявшийся, самостоятельный. Живёт как хочет, и чем заполняет свой досуг – не ваше родительское дело.

По случаю асоциального поведения сына даже объединяются давно разошедшиеся и обычно не общающиеся друг с другом мать и отец. Судачат: что делать, как повлиять на единственного ребёнка (а в новых семьях ни у Галины, ни у Владика детей нет). «А не женить ли нам его?» – вдруг осеняет маму. Владислав Дмитриевич возмущается: «Как ты его женишь?! Он что тебе – недоросль, Митрофанушка?!» – «Надо хитростью действовать, исподволь. Любая нормальная девушка мужика облагораживает. И потом: когда мы его выдадим, проблему, пьёт он или нет, будем уже не мы решать, а она, благоверная. Ты как-то говорил: у Радия Рыжова, друга твоего, дочка-красавица подрастает? И семья хорошая, порядочная? Вот и познакомь их». – «Да они знакомы, кажется». – «Тем более!» – «Радий, как ты помнишь, и сам зашибальщик ещё тот». – «Вот и хорошо. Значит, дочка на отцовскую выпивку насмотрелась и от своего родного мужа повторения пройденного не потерпит».

Если Галине вступала в голову какая идея, можно было не сомневаться, что она ни с кого, включая самоё себя, не слезет, прежде чем доведёт её до логического завершения. Поэтому на свой день рождения, который, как по заказу, следовал через две недели после совета с бывшим супругом, она пригласила в том числе старого своего, с институтских ещё времен, приятеля Радия Рыжова вместе с женой Эльвирой и дочкой Марией. Сын Юра на празднество, разумеется, по умолчанию прийти был обязан, а когдатошний муж Владислав, разумеется, нет.

Мария Рыжова за то время, что Юрочка её не видел, и впрямь превратилась в красавицу на выданье, в самом своём двадцатиоднолетнем соку: миленькая, живая, весёлая, кокетливая. В те времена женились рано, поэтому в двадцать один год девушка считалась даже не то что на выданье, но слегка засидевшейся в девках. Мария училась в каком-то средней руки техническом вузе, типа химического машиностроения, и ей, конечно, льстили знаки внимания, которые ей на правах хозяина оказывал Юра: шутка ли, взрослый, настоящий журналист, на прошлой неделе его фельетон опубликовали в журнале «Смехач», рассказ вышел недавно в «Гаудеамусе», а большая статья – в модной газете «Литературная среда».

Дядя Радий (как его издавна и до сих пор называет Юра) тоже в ударе. Рассказывает были и небылицы о своей службе на Байконуре, на камчатском полигоне Кура, в отряде поиска и спасания космонавтов. Поёт песенки собственного сочинения – гитара есть и в доме матери с отчимом:

Трамвай пустой, ты мой храм,И свят твой холодный свет.В тебе я молюсь богам,Которых, наверное, нет[5].

В те времена – начинается год восемьдесят четвёртый – все, кто может, в хорошем советском обществе поют бардовские, как их называют, или каэспэшные песни: Визбора, Окуджаву, Городницкого, Юлия Кима. И даже Галича – кто очень смелый и в проверенной компании (в семьдесят четвёртом году Галич эмигрировал, и его имя под запретом). Те же из бардов, кто поёт и сочиняет сам, – короли на любой вечеринке. Песни дяди Радия Юрию нравятся. И вообще он – один из тех немногих «взрослых» (как по привычке называет поколение родителей Юрочка), с кем ему интересно, весело и просто. Ни с матерью, ни с отцом, ни, тем более, с мачехой или отчимом подобного понимания-единения нет. И это ещё одна причина, почему Иноземцева-младшего тянет к этому семейству, а значит, и к дочери Радия Маше.