Читать интересную книгу Побежденный - Питер Устинов

Синьор Буонсиньори прекрасно понимал, что между псом и незваным гостем что-то произошло; когда они вместе находились в комнате, там всегда царила напряженная атмосфера. Он ничего не говорил, но издавал условный звук, чтобы приободрить Фольгоре; тот неторопливо вилял в ответ хвостом, а затем усаживался возле большого стола, чтобы в упор не замечать Ганса.

К несчастью, у Буонсиньори было пианино, очень старое, едва ли не времен австрийского владычества. И естественно, принц Кертнер-Четтервиц почти непрерывно сидел за желтеющей клавиатурой, распевая все партии из самых известных венских оперетт. Его бас был хриплым шепотом, тенор — завыванием, сопрано — пронзительным воплем, контральто поистине прекрасным. Бремиг тоже заходил и бесцеремонно, с удовольствием вторил. При этом он всегда неотрывно смотрел на Ганса, словно хотел вывести его из себя.

Буонсиньори прекрасно понимал, что рано или поздно должно случиться нечто ужасное.

— Они уже побеждены, — сказал он супруге после того, как незваные гости провели в доме первый день, девятнадцатое июля, если быть точным. Он собирался лечь в постель и снимал то, что обычно снимал в это сумасшедшее время. Вылез из брюк, развязал шнурки ботинок и приподнял половицу, чтобы взглянуть на спрятанную под ней винтовку.

— Мы пока что не вступили в войну, — сказала Елена, его жена, уже лежавшая в постели.

Синьор Буонсиньори издал звук, побуждавший судьбу сделать самое худшее и вместе с тем бросавший ей вызов посметь сделать что-нибудь.

Положение в деревне было весьма сложным и без немцев в доме. Все знали, что полковник Гаретта, герой битвы при Капоретто, живущий в отставке на площади Виктора-Эммануила Второго, активно поддерживает контакт с «некоторыми». Все знали, что «некоторые» представляют собой остатки 806-го батальона дивизии Гран Сассо, рассеянные в лесах и оливковых рощах, и что эти изменники в свою очередь активно поддерживают контакт с «другими». Все знали, что «другие» — партизаны, действующие с невидимых вершин Монте Кальво, и что они активно поддерживают контакт с «человеком в переднике». Все знали, что «человек в переднике» — владелец сельского универмага синьор Филиграни, сидевший в тюрьме за принадлежность к компартии, и что он получает деньги от «крахмального воротничка». Все знали, что «крахмальный воротничок» — местный землевладелец, граф Ремиджо Фаббри ди Сан-Рокко Томазуоли, тем не менее старый друг «лысого». Все знали, что «лысый» — бывший подеста деревни, фашист со времени Марша на Рим, местный механик и владелец единственного в округе гаража синьор Бакка, который регулярно раз в неделю играет в шахматы со Старым Плюмажем. Все знали, что Старый Плюмаж — полковник Гаретта, герой сражения при Капоретто, который живет в отставке на площади

Виктора-Эммануила Второго и поддерживает контакт с «некоторыми». Все знали, все давали клятву хранить тайну и все болтали напропалую.

Едва полная Елена погрузилась в сон, один из младенцев завопил.

— Который это? — спросил синьор Буонсиньори, скребя колючую бороду десятью короткими пальцами.

— Мария Пиа, — ответила Елена. Она не обладала музыкальным слухом, но ухитрялась различать пронзительные голоса малышей.

— Пойди, успокой ее, — сказал Буонсиньори. — Ни к чему, чтобы наши гости начали стрелять через пол.

Но Елена уже поднималась.

— Принесу всех сюда, — сказала она.

— Тогда нам не уснуть.

— А без этого что, уснем?

Принц Кертнер-Четтервиц услышал плач младенца, и взгляд его водянистых глаз утратил сосредоточенность. Не переставая играть сложный квартет, он посмотрел вверх с грозным выражением примадонны, заметившей храпящего в глубине зала. Бремиг с улыбкой обратился к Гансу:

— Мы вознамерились покорить мир, установить свои порядки, однако сидим здесь, с восемнадцатью патронами на троих, и нас удерживает от их использования международное право, которое мы начинаем уважать, когда нас теснят к нашим границам.

Ганс, как и предвидел Бремиг, поднял взгляд. Его правый налитый кровью глаз мигал с пулеметной частотой.

— Кто спрашивает вашего мнения? — произнес он.

— Даруйте мне необходимую свободу говорить, что думаю, герр майор, — насмешливо взмолился Бремиг. — Пожалуйста, прошу вас.

Раздражение Ганса перешло в жгучую ненависть, главным образом оттого, что он не представлял, как реагировать на это каверзное нарушение субординации.

— Я бы истратил свои патроны на вас, — сказал он, — с большим удовольствием.

— Урра! — воскликнул Бремиг. — Мы воссоздадим старый Гейдельберг здесь, вдали от дома, потому что сердца наши разрываются. Будем стрелять друг другу в сердце в нашей традиционной манере, дабы положить конец этой невыносимой боли. За неимением настоящего кровожадного немца рефери будет наш утонченный австриец. Мы обретем Геройскую Смерть в этом будуаре, дома в газетах наши фамилии поместят в черную рамочку и напишут: «Это было неизбежно».

— Дети, дети, — взмолился принц, — почему вы не можете думать о приятном, к примеру, о замечательных довоенных временах, когда Вена была Веной и еще существовали евреи, которым можно было грубить. Громадная ошибка гонений на евреев стала мне мучительно ясна. Теперь нам приходится грубить друг другу.

— Ложитесь спать, — сказал Бремиг. — Если не будете заботиться о себе, у вас не хватит сил на очередное отступление.

— Вы отвратительны, — сказал принц. — Вот, послушайте — это Оффенбах.

— Еврей, — сказал Бремиг.

— Гений, — ответил принц.

— Это невыносимо, — пробурчал синьор Буонсиньори; руки его были заняты вопящими малышами.

— Ради всего святого, не жалуйся, — взмолилась Елена. — Я слышу звяканье бутылок. Немцы наверняка найдут граппу. И один Бог знает, в какое настроение придут.

По оконному стеклу стукнул брошенный камешек. Донельзя взволнованный Буонсиньори положил детей на одеяло, бросился к окну и отдернул штору.

— Dio[11], что там еще? — простонала готовая расплакаться Елена.

На улице стояла темная фигура.

— Пссс, Фебо! (Синьора Буонсиньори звали Феб.)

— Che с'е?[12]

— Vieni alle Vecchie Piume, urgentissimo[13].

— Ma…[14]

— E imperativo[15].

И темная фигура бесшумно исчезла.

Синьор Буонсиньори, кусая ногти, отвернулся от окна.

— Ты никуда не пойдешь, — сказала Елена.

— Е imperativo, — ответил Буонсиньори.

— А как выйдешь из дома, когда внизу немцы?

— Меня им не остановить.

— И оставишь меня с детьми, isolata, abandonata?[16]

— Я должен повиноваться приказу Consiglio Superiore de la guerra di San-Rocco[17].

— Что проку от вашего Consiglio Superiore de la guerra? Все они прячутся по кустам, ждут прихода союзников и кормятся нашими скудными припасами.

— Оставь свои нападки, — произнес синьор Буонсиньори, угрожающе подняв руку. — Это будущие национальные герои. Я должен занять место в их рядах.

— Но не в час же ночи!

— Для Consiglio Superiore de la guerra di San-Rocco время суток ничего не значит. Об удобствах надо забыть. Когда наконец пробьет час, каждый должен находиться на своем посту, — заявил он, натягивая брюки.

— Спокойной ночи, — сказал синьор Буонсиньори, поцеловав детей на прощанье. — In tempo di guerra[18] никогда не знаешь…

Елена расплакалась при виде такого героизма, а ее муж решительно вышел на цыпочках из комнаты.

Синьор Буонсиньори благоразумно решил не пытаться выйти из дома незамеченным. И еще не входя к немцам в комнату, стал свистом звать собаку.

— Уходите? — спросил Бремиг.

— Собака хочет облегчиться, — ответил Буонсиньори. — Фольгоре, vieni, vieni[19].

Немцы поглядели на крепко спящего пса.

— Собака спит, — заметил Ганс, — притом вам прекрасно известно, что ночью выходить на улицу запрещено.

— Поверьте, своего пса я знаю лучше, чем сам себя, и даже если кажется, что он спит, облегчиться ему очень хочется. Он так хорошо воспитан, что не просится сам. А что до выхода на улицу, то ведь наши доблестные союзники не лишат бедного итальянского пса возможности облегчиться цивилизованным образом. Фольгоре, Фольгоре, vieni far pipi.

Все поглядели на пса. Тот потянулся, зевнул и безнадежно расслабился, чтобы заснуть снова.

— Мне совершенно ясно, — сухо произнес Ганс, — что собака не имеет желания облегчиться и что ваше желание выйти из дома в этот ночной час весьма подозрительно.

— Послушайте, — настаивал Буонсиньори, — пес до того напуган видом стольких, пусть и желанных, гостей в доме, что его реакция даже на самые обычные желания несколько затруднена. Фольгоре, viene.

Фольгоре приоткрыл желтый глаз и закрыл снова.

— Господи Боже, — сказал Ганс с непонятным возбуждением. — У меня были волкодавы, боксеры, доберман-пинчеры, я могу понять, когда собака хочет облегчиться, а когда нет, и категорически заявляю — эта собака хочет лишь, чтобы ее оставили в покое.