Читать интересную книгу На Быстрянке - Янка Брыль

"Кричу, киваю на других, пророк задрипанный, а сам?.. Дом на песке. Какой там дом - жалкий шалаш. А я кричу, я фыркаю... Все, все надо заново с самого начала!.."

Толя думал так, глядя в быстрые, чистые волны речки, до дна насыщенной солнцем щедрого, ясного дня. Он не слышал постукивания молотка. Казалось, что мастер просто остановился почему-то, что-то ищет или потихоньку отделывает. Не видел он также, как смотрел на него Максим.

- А что ты думаешь, - услышал Толя, - сердце и руки - это, брат, тоже великая сила.

Студент молчал.

Позор вчерашнего "отчего?" - это еще не все, что вызывало в нем горечь... Не все!..

Хлопцы уехали под вечер.

Когда чайка отчалила от запруды возле мельницы и вскоре скрылась за поворотом, первым среди оставшихся заговорил Аржанец:

- И я уже поеду. Бывайте здоровеньки, Антось Данилович! - протянул он деду руку.

- А я вас, Сергей Григорьевич, не отпущу, - сказала Люда. - Мне надо с вами поговорить.

- Не пустишь? Ну, так я уж и удирать не стану.

- Вы себе тут говорите, а я пойду, - сказал дядька Антось. - Будь здоров, Аржанец. Когда еще приведет бог увидеться. Будешь поблизости, гляди не обходи нашей хаты!

Старик направился к мельнице.

- Давайте я вас немного провожу, Сергей Григорьевич.

Они пошли по мосту, где на кругляках настила подскакивал, брякая звоночком, видавший виды велосипед Аржанца, затем спустились на луговую дорогу. Аржанец шел по колее, конской тропой катя машину, а Люда рядом с ним по молодой отаве.

- Так что ж - как педагог с педагогом, Люда?

- Я хотела с вами поговорить. И вчера и сегодня. Да что...

- Знаю, знаю. Мы всё спорили, решали мировые проблемы.

- Вы спорили, а мне даже обидно было: что я, ребенок, которому не полагается вмешиваться в беседу взрослых, или только хозяйка, которой, кроме печки да уток, ни до чего и дела нет? В самом деле, Максим уже, видно, до конца жизни будет считать, что я Людочка, девчонка. Вы, кажется, тоже. Даже Толя... Младше всех, студент...

- Даже Толя? - многозначительно спросил Аржанец.

Люда покраснела. И стыдно и приятно стало от мысли, что вот уже все и знают, что Сергей Григорьевич не просто смотрит на эту дорогу и на нее: он видит - это ничего, что просохла роса! - их вчерашние следы на этой чистенькой травке, от него не скроешь ни глаз, ни лица, что и до сих пор горит... Но Люда тряхнула головой и, кажется, почти спокойно спросила:

- А что Толя? Что с ним об этом говорить? Ведь это не литература! Я все волнуюсь, Сергей Григорьевич, я все боюсь...

- Чего?

- Мне пятый класс дали. Самых шалых. Я их знаю, мне и на практике повезло на пятый. Да, как назло, в мужской школе, одни мальчишки, много второгодников. Вошла я в класс... И не одна вошла, а как на суд: и воспитатель их, и методист, и студенты... Мамка моя! Никогда я не думала, что так страшно будет, когда встанет весь класс, когда надо будет им сказать "Здравствуйте. Садитесь". Сели они, а потом: "Ого-о!" И не поймешь который. А какое там "ого!", когда я и так еле стою, еле хожу, всю ночь перед этим не спала? А потом я одна урок вела, заменяла преподавательницу. Ну, я не знаю! Кто-то воткнул в щель парты спицу, сами смотрят на меня, да так внимательно, а что-то все гудит и гудит, точно шмель. Пока я догадалась, в чем дело, пока себя в руки взяла!.. И вот боюсь теперь, волнуюсь. Правда, тут у меня будет смешанный класс - и мальчики и девочки.

- Здесь и дети спокойнее, Людочка, чем в городе. Я тебе и не такое могу рассказать. Я слышал это, когда, студентом, был в Минске на сессии. Одна практикантка заходит в класс - учительница болела - а там - пожалуйста! балбес из восьмого разделся, как говорится, до самого донышка, стоит на столе и строит из себя Аполлона. Практикантка, конечно, "ах!" - и назад. А победители ржут! Студентка - к директору. Тот - человек нервный, инвалид взял свою клюку, приковылял в класс, в сердцах, не раздумывая, хватил Аполлона по голым ляжкам. Скандал, чепе! Назавтра подъезжает к школе лимузин, выходит этого Аполлона папаша. "Вы как относитесь к детям?! Вообще мы разберемся, что вы за тип, место ли вам в советской школе!.." А тип этот - Алеша Редкий - пять лет в панском остроге сидел, горел в танке на Курской дуге. Парень сердечный, умница. Мой старый, Людочка, друг. Это он мне и рассказал. Вот оно как. У нас здесь, в деревне, проще. У меня был в прошлом году такой случай. На комсомольское собрание пригласили кое-кого из родителей. При родителях давай отсталых пробирать. Один десятиклассник женить пора, а двоек больше, чем троек. Отец его краснел, краснел, а потом за ремень - и давай! Выехал на нем из класса, а сам вернулся, штаны подпоясывает и просит: "Товарищи, извините..." Тоже, Людочка, скандал. Там было дикарства на автомашине, а тут... Ну, тут не дикарство, тут простота. Не признаю я этого деления на мужские и женские школы. У нас здесь, разумеется, все вместе, и ваш брат очень хорошо влияет на нашего: девочки вносят в класс благородство какое-то, при них меньше хамства... А что бывает иной раз учителю и нелегко, бывает, что и сорвешься, так что ж, Макаренко и тот не выдерживал. Бояться, Людочка, не надо.

- Я не боюсь, Сергей Григорьевич, я просто волнуюсь, как у меня получится.

- Ну, волноваться ты будешь всегда. Я старый воробей, три года завучем, теперь уже три директором, и то волнуюсь. И хорошо, Людочка, мы не пустяками занимаемся, мы воспитываем человека. Учи их любить труд, людей, землю, пускай научатся понимать, что к чему. - Он остановился. - А знаешь, Людочка? Если будет трудно, ты мне напиши. Мы ведь с тобой как-никак старые друзья. Он засмеялся, вспомнив партизанскую девчоночку, которая называла его дядей. - Здесь у тебя, конечно, будет свой коллектив. У меня тоже коллектив - есть с кем посоветоваться. Правда, мне больше самому приходится давать советы. А до чего иной раз хочется написать кому-нибудь, поделиться сомнениями!.. Так напишешь?

Она стояла спиной к солнцу, в белой вышитой блузке, стянутой красным шнурком, держала в руках зеленую веточку, сорванную на ходу, и улыбалась, как старшему брату.

- Я напишу, Сергей Григорьевич, непременно напишу. - А потом сказала так же просто и совсем неожиданно: - Вы такой добрый, умный.

- Ну, такой уж и добрый и умный... - Он широко улыбнулся. - Скажешь еще, чего доброго, что и красивый? А ты напиши. И не только когда будет трудно, а просто садись как-нибудь и напиши. Как Максиму, как Толе.

- Он, что вы, что вы, Сергей Григорьевич! - сказала девушка, потупившись.

- Ты не стесняйся, Люда. Мне, старику, можно все сказать. Толя хороший парень. Молодой еще, немножко чересчур горячий, но хороший.

- Ну, я пойду, Сергей Григорьевич. Я вас и так задержала.

По-своему, привычным, чуть заметным движением Люда тряхнула головой и протянула Аржанцу руку.

Не выпуская ее маленькой горячей руки из своей сильной, мужской, Аржанец улыбнулся на этот раз немного смущенно.

- Ну вот, а говоришь, что добрый, умный... Ты меня прости, Люда. Я просто так... Нет, не то. Я хочу, чтобы ты была счастлива. А тут вдруг глупость сморозил. Не обижайся.

- Нет, не глупость, Сергей Григорьевич, - вдруг сказала девушка, сама не веря своей смелости.

- Не глупость? Ну и хорошо. Отлично.

- А я пойду, Сергей Григорьевич. Вы передайте от меня самый, самый... Ну, привет передайте Анне Михайловне. Я так давно ее не видела! Будьте здоровы.

- Люда, - остановил ее Аржанец, - а это все, что ты мне хотела сказать?

Под его простодушно-лукавым взглядом девушка опустила глаза и покраснела.

- Все уже, Сергей Григорьевич, - ответила она. Подняла глаза, а краска на щеках стала еще гуще.

- Ну что ж, - с улыбкой вздохнул Аржанец. - Коли все, так пускай будет все.

Она повернулась и слишком торопливо, точно вырвавшись, пошла обратно по светлой от солнца отаве, помахивая ощипанной веточкой.

- Людочка, а напишешь? - послышался сзади голос Аржанца.

Девушка оглянулась.

- Непременно напишу! - И помахала веткой на прощанье.

Пошла, уже не оглядываясь. "Девчонка ты, девчонка!" - корила она себя. И только у первых кустов над речкой обернулась.

Сергей Григорьевич все еще шел - теперь уже далеко, за овсяным полем с невысокими бабками, ведя велосипед по неприметной луговой дороге.

А солнце стояло совсем низко над грядой холмов, где зеленели-синели леса.

- Девчонка ты, глупая и счастливая девчонка, - сказала Люда вслух, и ей захотелось побежать по этой мягкой, ласковой траве.

Дома она достала из сумочки в шкафу письмо. Его письмо.

Оно было прочитано только сегодня на рассвете, когда все и так уже было ясно. Люда сегодня, конечно, не спала. И не ложилась бы совсем, если бы не отец за стенкой. Она лежала на своей кушетке, опершись локтями на подушку, и все глядела в открытое окно, за которым рождался новый день, так непохожий на все прежние. И все читала, перечитывала письмо...

Две заботы были у Люды до этих пор: ее любовь к Толе - надежда, неуверенность, тоска, и - второе - мысли о школе, о начале учительской работы, к которой она готовилась еще с девятого класса, о которой думала, может быть, не меньше, чем о нем - о том, чей образ уже давно стал неотделим от мечты о большом счастье, большой любви.