Читать интересную книгу На Быстрянке - Янка Брыль

- А что! - гудел старик. - Вот это так! С сотки бери, а не с деревца, не с улья...

- Тш-ш-ш... - шипел Аржанец, утихомиривая его и только улыбкой выдавая волнение.

Снова долгая пауза.

- А что! - снова не выдержал старик. - Правильно говорит! Лодырей только разводили да финагентов...

- Да тише вы, папа!

На этот раз Аржанец остановил Люду, посмотрел на нее, сказал свое "тш-ш-ш" и даже шутя погрозил девушке пальцем.

Опять пауза, на этот раз еще более тягостная.

- О! - не выдержал Аржанец. - Давно пора. Народ наш это облегчение заслужил.

Последовавшее за этим молчание было еще более долгим и мучительным.

Толя и Люда стояли рядом в темном углу; старик и Аржанец сидели полуотвернувшись от них. Толя осторожненько нашел руку девушки и горячо сжал маленькие пальцы...

Рука ее едва уловимо вздрогнула, а потом ответила таким же едва уловимым пожатием.

Потом Люда опомнилась, отняла руку и вышла в другую комнату.

Там она почти неслышно ходила в кухню и обратно, осторожно бренчала посудой, казалось пряча за этим волнение, а может быть, даже вызывая Толю... Кто знает?

Толя вышел и, осторожно ступая, пошел за нею на кухню.

"Подумают, что напиться", - мелькнула мысль.

Люда ждала его. Хмельной от счастья, он встретил в полутьме ее волнующее тепло, ощутил его и на груди, и на губах, и вокруг шеи...

- Толечка... что ты... не надо... - шептала она между поцелуями. - Ну, иди... Ну, не надо...

А руки жарко обвивали шею, губы тянулись к губам, и глубокие черные глаза были наконец так близко - то у самых глаз его, то под горячими и жадными губами...

Письмо все еще не было прочитано.

Позднее утро.

Солнце, которое сегодня взошло как раз за мельницей, поднялось уже значительно правее и выше и свысока поглядывало на дедову усадьбу и островок. Роса прячется только в тени густой листвы.

Работяги жернова уже грохочут, все так же ласково повторяя имя молодой хозяйки.

Сквозь этот шум, к которому здесь давно привыкли люди, и лошади, и птицы, сегодня пробивается бодрый стук молотка по железу, напоминая прошедшую косовицу. Косу чаще всего отбивают до солнца. А это четкое постукивание - совсем другая работа. И не работа даже, как сказал бы дядька Антось, а забава.

Но сегодня он и этой забаве рад.

Завтракали рано, как обычно перед дорогой. Ребята были готовы в путь кто с охотой, а кто и без особой...

Еще за столом отец не выдержал.

- А то побыл бы еще денек? - обратился он к Максиму, и не подозревая, как пришлись по сердцу эти слова дочке и одному из гостей.

Второму гостю, Аржанцу, как выяснилось, предложение тоже понравилось.

- И правда, Максим, останься, - сказал он с полной ложкой в своей большой руке. - Лес, брат, никуда от тебя не уйдет - как шумел, говорится, так и дальше будет шуметь. - И, словно ставя точку, учитель хлебнул свой горячий суп.

Максим поглядел на Аржанца и по своей привычке, точно набрав в рот воды, растянул тонкие губы в улыбке.

- Ты мне, чего доброго, - сказал он, - и такую присказку подсунешь: "Кто в лесу не крадет, тот в доме не хозяин..."

- При чем тут "крадет"? Если побудешь еще денек, что случится? И я работу твою прочитаю.

- Не велико счастье. Будешь в Минске - посмотришь. А побыть, так я ведь уже пять дней пробыл.

- Какие там пять! - перебил его старик. - Ты и вчерашний день считаешь?

- Правда, Максим, останься еще на сегодня.

Это сказала Люда. Максим посмотрел на нее и опять улыбнулся:

- А что мне на это скажет "Вы изволили"?

- Ничего не скажет. Он добрый. Останься.

- Добрый, но и строгий. - Максим повернулся к Аржанцу. - Это мой руководитель, профессор Силантьев. Человечище, ума - палата, но немножко старозаветный. В первый раз, когда привез нас в пущу, спросил: "Нагорный, я слышал, что вы изволили партизанить в этих местах?" А останься я сегодня, он скажет: "Вы изволили, милостивый государь, заставить меня волноваться, ждать вас целые сутки..." Впрочем, дело не только в нем. Работа.

Казалось, на этом все и кончится, но дядька Антось не сдался. Он был мрачен с самого утра, и желание свое - побыть с сыном, отцовскую нежность дед выказывал, как всегда, по-своему.

- Э-э, - махнул он рукой, - уперся, как баран, и к чему это - не понимаю.

Молодежь и Аржанец ответили ему взрывом смеха. И смех этот решил все дело.

- Ну что ж, батя, - сказал Максим, - поедем сегодня под вечер. А ты, заметил он Толе, - кстати и бобров поглядишь ночью. Ясно?

- Ясно-то ясно... - усмехнулся Аржанец. - Однако вам, Антось Данилович, хоть вы и родной отец, науку все же обижать не следовало бы. Человек, можно сказать, уже почти кандидат, а вы... И слова того не вымолвлю, каким вы его назвали...

- Стерпит. Кто ж ему еще скажет, коли не я? От женки разве что дождется...

Старик ушел на мельницу, точно сразу поправившись. Аржанец засел в комнате над рукописью Максима. Сам же автор ее побренчал в чулане инструментом, взял молоток, бабку для клепанья косы, какой-то замысловатый шпенек, плоскогубцы и, бросив Толе: "Пошли!", отправился с ним на остров.

Там, поставив старую, забытую богом колоду торчком, забил в нее бабку и достал из кармана несколько монет.

- Из пятачка сделаем, желтую, - сказал он, имея в виду еще одну блесну для спиннинга.

И вот он клепает, ловко орудуя молотком. Глаза спрятались под черным, упавшим на лоб чубом. Однако Толе, который сидит на песке по другую сторону колоды, и так отлично видно, что Максим недоволен: уступил старику, а думает о пуще, куда "изволит" запаздывать...

А Толе радостно... И немного стыдно перед Максимом. Но радостно...

Вчера... да вовсе и не вчера, а сегодня, потому что Толя и глаз не сомкнул, и сегодняшний день для него - просто продолжение вчерашнего... Между этими двумя днями была только очень короткая ночь, когда они с Людой остались наконец одни.

Над замолкшей мельницей, над тихой водой, над стрехами двух лозовичских хат, над деревьями, кустарником и лугами по обоим берегам Быстрянки - над всем этим высилось тихое звездное небо, а на востоке, над грядою холмов, поросших молодым лесом, стоял ущербный месяц, молчаливый и равнодушный, как подкупленный влюбленными страж. В этой таинственной полупрозрачной тишине они блуждали, как призраки, по луговой дороге, словно в поисках приюта, которого никак не найти. Потом они нашли его, и очень близко - у самой мельницы, на мостике, укрытом тенью высоких деревьев. Он посадил ее на перила и держал обеими руками, а то она могла бы упасть в реку... И до чего же хорошо было пугать ее, наклоняя над водой, чтобы еще раз услышать взволнованный шепот, чтобы она опять, как будто со страху, сама прижалась к нему. Он ясно слышал, как под его пылающей щекой бьется девичье сердце. Пальцы ее нежно, точно утренний ветерок листву, перебирали его непослушные вихры. Только слышно становилось и как журчит внизу прохладная вода, словно успокаивая их, и как за ольшаником, у запертой мельницы, покашливает сторож, старик Артем, словно напоминая, что скоро день...

А Люда все никак не верит, что не видит их здесь никто. "Мамка моя! - в волнении шепчет она. - А я еще, глупая, белое платье надела. Издалека видно. Ах, боже мой, да не все ли теперь равно..."

И она сжимала ладонями его щеки, долго и пытливо смотрела Толе в глаза и вдруг, подхваченная новым порывом, покрывала его лицо поцелуями и шептала задыхаясь:

"Мой!.. Мой!.. Мой!.."

А потом она устало и смущенно припадала лбом к его плечу, и снова он слышал, как бьется ее сердце. Опять спокойно журчала внизу вода, а вокруг под звездами - стрекотали мириады кузнечиков, для каждой звездочки свой...

Сейчас над водой стучит по пятачку молоток.

А Толя слышит только свое счастье. В белой майке, обняв колени голыми до локтей руками, он смотрит то на свои босые ноги, то на торопливые мелкие волны Быстрянки, которые переливаются на солнце веселыми зайчиками, и думает, молчит.

Вспоминается Толе почему-то один давний, еще из детства, случай.

Как-то зимой - это было при панах - деревню их чуть не дотла вымел пожар. У Климёнков в хате поселилось еще три семьи. Старый глуховатый Мирон, вдовец, в первый после пожара вечер тренькал на балалайке и напевал, и по лицу его, в то время как он ребячился, не понять было, куда он упрятал свое тяжкое, кровавое горе. Сразу, конечно, и придумать было трудно, с чего начать: то ли в долги залезать, то ли по миру идти, то ли просто сесть да заплакать? Плакали три его дочки, здоровые работящие девки, а восьмилетний Сашка, единственный сынок, смеялся. Тихий болезненный мальчик. И вот как-то отец взял его с собой на ярмарку. Первый выезд в далекий таинственный мир, за пределы мальчишечьего кругозора. Мальчуган не спал всю ночь, несколько раз будил отца - боялся опоздать. А вечером привез всем детям, жившим теперь у Климёнков в хате, гостинцев. Отец купил ему несколько дешевых конфеток, и Сашка привез их домой, всю дорогу держась за карман. И вот, когда он стал оделять ребят, конфеток не хватило, не хватило как раз самому Сашке. Последнюю он дал Толе, а когда еще раз сунул руку в карман посконных штанишек - там было пусто.