Читать интересную книгу Создатели Империи - Франс Гампл

Последнее желание, высказанное Александром, чтобы его похоронили у его отца Амона в далеком ливийском оазисе, осталось невыполненным; напротив же, предчувствие смертельно больного царя исполнилось слишком быстро. Передается, что на вопрос, кому он оставляет империю, Александр ответил: «Сильнейшему». И добавил, что чувствует: к его похоронам разгорится страшная борьба.

В наши задачи не входит описание кровавого спора диадохов за наследство, разгоревшегося сразу же после смерти царя и длившегося многие десятилетия. Мы пытаемся в заключение выделить наиболее существенные черты натуры Александра и его деяний и кратко рассмотреть вопрос о значении Александра для дальнейшего хода мирового развития.

ОЦЕНКА АЛЕКСАНДРА

Прошло почти 170 лет с того момента, как Иоган Густав Дройзен выпустил свою знаменитую книгу об Александре Великом и тем самым открыл новейший этап научного изучения этой гигантской исторической личности. Выросший в религиозной атмосфере евангелического пасторского дома и в то же время находясь под сильным влиянием гегелевской философии истории, Дройзен хотел показать человека, которому было суждено открыть грекам Восток и объединением Востока и Запада, ибо для него оба эти мира уже созрели, подготовить путь для христианства: лишь осуществившееся в «эллинизме» соединение обоих этих миров, как считал Дройзен, позволило христианству в последующие столетия начать свое победное шествие по миру. Эта идея всемирноисторического значения Александра была разработана Дройзеном настолько блестяще и захватывающе, что даже сегодня трудно признать, что здесь речь идет не о собственно-научной теории или более или менее хорошо обоснованной источниками гипотезе, а об «историко-теологической конструкции» (Г. Бреве), которая находится за пределами доказуемости и к которой даже сам Дройзен подошел скорее не как эмпирический исследователь, а как верующий протестант-христианин, склонный к тому же благодаря своим занятиям Гегелем, видеть в персонажах мировой истории, и особенно в Александре, «орудия истории», которыми Бог воспользовался для осуществления своего плана спасения.

Разумеется, будучи историком, Дройзен всячески старался эмпирически обосновать свое представление об Александре, интерпретируя различные действия македонянина в соответствующем духе и прежде всего представляя массовое бракосочетание в Сузах как шаг Александра, направленный «на полное примирение Запада и Востока, которое представлялось целью и нормой новых отношений». На основании собственных действий царя или соответствующих сообщений, Дройзен создавал образ человека, чьи действия полностью подчинены некоей грандиозной идее, а именно — идее слияния. Если новейшие историки в большинстве не склонны руководствоваться мировоззренческими предпосылками Дройзена, то есть рассматривать Александра как протестантского гегельянца, то все же в общем и целом они придерживаются портрета, набросанного старым мастером, и даже продвигаются дальше в направлении, указанном Дройзеном, приписывая, например, Александру идею «мирового братства» или «сознание европейской миссии». При этом нельзя не заметить, что у всех таких попыток отсутствует фактическая основа, базирующаяся на источниках (к чему мы еще раз вернемся в конце нашей книги), и что, с другой стороны, традиция содержит достаточно данных о решениях и мерах Александра, которые противоречат подобной его оценке.

Основным доводом в пользу того, что деяния Александра в конечном счете осуществлялись под знаком концепции, направленной на слияние Востока и Запада, было, как уже упоминалось, массовое бракосочетание в Сузах. Повинуясь царскому приказу, старые боевые товарищи Александра вступили в брак со знатными иранскими женщинами. Несомненно, это было не только следствием внезапного деспотического каприза, как бы ни был Александр подвержен таким настроениям, но и продуманным актом, которым Александр хотел положить конец все еще существовавшему противоречию между победителями и господами с одной стороны и побежденными и подчиненными с другой, окончательному преодолению которого он, «царь Азии», придавал большое значение. Тот же, кто, выходя далеко за пределы конкретного факта, хочет считать это событие доказательством движущей Александром идеи слить воедино Запад и Восток, может утверждать это лишь в том случае, если убежден, что такая идея у Александра была, и нужно только тем или иным образом найти в источниках ее подтверждение. Насколько далек, однако, на самом деле был царь от идеи слияния в этом подтексте, яснее всего показывает его решение, принятое вскоре после бракосочетания в Сузах, а именно: отправить македонских ветеранов домой без их азиатских жен, а детей от этих связей после воспитания в македонском духе отослать их отцам. Так что естественные связи, возникшие между Востоком и Западом, были бы вновь разорваны человеком, который всем своим существом должен был стремиться к подобному слиянию.

Следует вспомнить также об одном из последних царских указов, направленном во все греческие города метрополии, согласно которому они должны были принять обратно всех изгнанных. Здесь Александр имел возможность предоставить многим тысячам людей новую родину в Азии, чтобы они естественным путем установили связи с жителями Востока и, кроме того, выступили в роли носителей культуры; он не использовал эту идеальную возможность, при том что подобное решение проблемы греческих изгнанников, и тем самым внутренних столкновений в полисах, напрашивалось само собой.

Далее, нельзя оспаривать, что бывший ученик Аристотеля был хорошо знаком с греческой культурой, однако любовь Александра к гомеровскому эпосу и другим греческим поэмам, причем к их чисто содержательной стороне, и его пристрастие к греческим состязаниям не дают достаточных оснований считать, что этот человек был полностью захвачен идеей приобщить Восток к греческой культуре. Ведь Александр не предпринял ничего для проникновения на Восток греческой культуры, он не предпринимал никаких попыток эллинизации своего персидского окружения и одновременно яро требовал ориентализации своих македонских придворных. Сам он со времен завоевания областей Центральной Персии не только по официальным поводам, но и в более узком кругу носил смешанное персидско-мидийское одеяние, и если позже добавил к этой одежде еще и широкополую македонскую шапку, на которую надевал восточную диадему, то его вид не становился более греческим. Отдельные представители македонской знати, также отдавшие предпочтение персидскому платью и, кроме того, усвоившие персидский язык, пошли тем самым навстречу желаниям царя, который в то же время и не думал требовать от персов занятий греческой культурой и языком. Внешний вид двора приобретал все более восточный облик. Позднее появился и гарем, и даже евнухи. Что могло помешать Александру провести свои бракосочетания и бракосочетания македонских и греческих вельмож в Сузах по греческому, а не по персидскому ритуалу? И как следует тогда понимать попытку Александра ввести для греков и македонян персидский церемониал простирания ниц, выглядевший издевательством над чувствами греков? Что бы ни побудило его к этому шагу, в любом случае он свидетельствует нам о человеке, который внутренне, по крайней мере в последние годы своего владычества, был настолько отчужден от эллинов, как и внешне — царь в одеянии восточных владык посреди восточного двора, которого от всего греческого отделяет целый мир.

Если таким глубоким наблюдателям исторического процесса, как Якоб Буркхардт, или, позднее, Герхард Риттер и Бертран Рассел, в противовес «приукрашивающей истории» кажется важным, что страсти, идущие из глубины души, например стремление к власти, богатству и славе, были более важными двигателями в политической истории, чем воодушевленные великой идеей правовые и культурные взгляды, то историк древности не может закрывать глаза на тот факт, что в его области это наблюдение, восходящее в конечном счете к Геродоту, особенно справедливо. Кроме того, он не может не признать, что такое положение дел чаще наблюдалось в ранние периоды древних культур, нежели в периоды их расцвета, и что наиболее часто оно встречается там, где действующие лица происходят не из очагов развитой культуры, а с ее окраин, то есть из областей, где условия еще относительно примитивны и люди исполнены той молодой жизненной силы, когда жизнь, полная приключений и борьбы за земные богатства и славу, кажется гораздо привлекательнее, чем жизнь в галереях философских школ.

Только если мы будем это учитывать, мы сможем понять личность и деяния Александра. Этот человек вышел на сцену политической истории будучи представителем полуварварского, с точки зрения греков, племени, с сердцем, раздираемым страстями и амбициями, о которых мы уже говорили, заряженный колоссальной и неудержимой энергией; у него не было недостатка в средствах, чтобы ступить на тот путь, который указывала ему его натура. Желание завоевать Азию в гигантском единоборстве с Ахеменидами, чтобы вместо них занять трон в Сузах, не было следствием ни трезво-рационалистических соображений, которые оправдывали бы подобный образ действий македонскими интересами, ни идей того рода, которые приписывают Александру Дройзен и его последователи. Оно коренилось в конечном счете в воле к великим и славным деяниям и в его стремлении, почти непостижимом в своей безудержности, если мы посмотрим на него не как историки, добиться этими деяниями власти и положения, каких не имел еще ни один смертный.