Читать интересную книгу Клудж. Книги. Люди. Путешествия - Лев Данилкин

Самое удивительное место Закамска – затон: живописная гавань, где зимуют корабли. Сверху, с обрыва, панорама похожа на зады какого-то речного «Мосфильма» с утопающими во льду плавконструкциями из «Бесприданницы», «Тома Сойера», «Волги-Волги» и «Танкера „Дербент“».

– Вот тут Служкин катался на кардонке, а вон на той скамейке они с Машей сидели.

Может быть, один из самых важных талантов Иванова – «лозоходческий»: идеально выбирать место. Глядя на этот затон, на камскую ширь за ним, отчетливо понимаешь, что пропить глобус здесь может только самый распоследний оболтус: тут это не школьный размалеванный шар, а вещь совершенно насущная, потому что из этого места, как и сказано в «Географе», рукой подать хоть до Волги, хоть до Новой Зеландии, везде будет течь одна и та же вода, которая преодолевает любые расстояния; вроде запертое пространство – а простор страшный. Вмерзшие в лед, словно жертвы глобального похолодания, суда – такой же мощный и понятный символ, как лермонтовский парус.

– А вон там, в конторе, работала у меня в романе Сашенька Рунева.

– И читали они здесь «Географа»?

– Да, похоже, нет. Хотя вот у завуча в школе, где я работал, тоже оказалась дочь Маша.

– И чего?

– Чего-чего – обиделась. Хотя это не про нее, конечно. На камском берегу, возле «сосен на цыпочках» и лодок, становится понятно, откуда взялись путеводитель, история про Чусовую и романтический «Географ», – тут то, что Мамин-Сибиряк называл «природной страстью к воде». Иванов, собственно, и сейчас такой – ему надо, чтоб простор и воду чувствовать; он сидит на реке, как на героине.

– У меня в романе все выдумано, но топонимика очень точная – мне так представлять легче. Вот через этот забор пьяного Служкина за сигарету пыталась перетащить шпана.

Ровно в этот момент мне приходит эсэмэска уже от третьего человека с одним и тем же вопросом: «А он пьет?»

– Вы пьете? – машинально спрашиваю я.

В Москве я слышал анекдот о том, что когда в «Афишу» приезжал Иванов, то на предложение выпить он ответил:

«Дык… закодирован-то я», сильно почему-то окая.

– Пью… но редко. И не могу понемногу: рюмку там – рюмку здесь. Я раз уж сажусь, то основательно, очень не люблю останавливаться на полдороге. Я даже в последний раз, когда пил с режиссером, на поезд плюнул, остался, чтобы допить.

А вот, наконец, школа, в которой работал Служкин, – узнаваемое функциональное здание.

– Вот окна кабинета Географа, – показывает на второй этаж.

Надпись «10А РУЛИТ!!!» выведена очень крупными буквами – пожалуй, ее видно из окна Служкина, чей дом находится практически встык со школой. То есть не Служкина – Иванова, конечно.

Когда жилплощадь Иванова будет выкуплена краевой администрацией и квартиру превратят в мемориальный музей, посетители будут бунтовать – здесь нет ни чиппендейловского комодика, ни супницы веджвудского фарфора, ни легированной лопатки атомного бомбардировщика; в газетных объявлениях о съеме обстановка такого рода описывается формулой «мебель сборная». На открытых антресолях по-спартански свернулись калачиками «пенки», в «кабинете» раскорячились на полу брезентовые баулы с «разобранными катамаранами». Типичная трехкомнатная интеллигента семидесятых – да так оно и есть, бывшая родительская.

Чаевничаем на кухне. На столе славный тортик производства местных кришнаитов, сахар, кипяток – обстановка, располагающая к необременительному обмену застольными комментариями («Говорят, Достоевский до двух самоваров чая в день выпивал») и шуткам про то, где тут у них телепрограмма. Я, однако, «работаю» и уже выведал, что писатель сам умеет делать ремонт. «Потрясающе», – фальшиво присвистываю я и развожу руками: мол, сам-то безрукий, гвоздя вбить не могу. Сочувственное молчание. Уразумев, что от «золотовалютных резервов» больше ничего не добиться, подкатываюсь к Ларисе, жене писателя:

– Ларис, ну ладно, муж у вас бука, но вы-то, слава богу, живой человек. Ну-ка, расскажите про него что-нибудь важное-преважное, а то получится, что я зря проездил, ведь все приходится клещами вытягивать.

– Ой, ну я не знаю, вроде уж все рассказано-перерассказано, – смущается Лариса.

– Ну ладно, – неожиданно перестает жевать Иванов, – расскажи, как я из пожара двадцать детей спас.

Я понимаю, что мне удалось пройти этого застенчивого лопуха в жилетке – вот та Золотая Баба, вот та пугачевская казна, вот срочно-в-номер, ради чего меня и командировали в сердце пармы; вот что будет написано на обложках в разделе «Биография» – а не занудное «дебютировал с первой повестью в журнале „Уральский следопыт“». Расплываюсь в улыбке, извлекаю блокнот и впервые за всю поездку, на всякий случай, диктофон. Лариса меж тем, выглядит удивленной: «Ой, а это когда?» Продолжаю по инерции улыбаться: мол, не стесняйтесь уж. «А я и не знала!» – и похоже, она в самом деле впервые об этом слышит, странно. Повисает неловкая пауза; Иванов снова принимается жевать свой кусок торта, и тут я понимаю, что это ШУТКА; типично служкинская идиотская шутка, из тех, за которые его так ненавидели жена, сослуживцы, дети и друзья.

– Ну что ж ты, – апатично произносит Иванов, обращаясь к жене, – подводишь меня, только я хотел…

Тьфу.

Он похож, похож, конечно, на Служкина – хотя и говорит, что у него не было «такого, как у Служкина». «Я никогда не вел себя так, как он, не советовался с детьми. Ну, иногда, очень редко, со старшими мальчиками – для поддержания их авторитета. Служкин – это образ, это не я».

Судя по нескольким дням общения с ним, больше всего похожи на самого Иванова роман «Сердце пармы» и князь Михаил, соответственно. «Парма» – про Иванова, которого угораздило попасть «между ламией и хумляльтом», «между Москвой и Югрой», про Иванова – князя Михаила, который не всегда понимает, что у него общего со своим народом – часто жестоким и иррациональным, – который, честно инвестируя в землю свой дар, похоже, не ощущает себя на ней своим. Про Иванова, который, по его словам, «персона нон-грата» в Чердыни, которую он, по мнению тамошних краеведов, «оболгал» и «извратил», про Иванова, чье «Золото бунта» на местном телевидении, на пермской презентации, прилюдно обозвали «литературной блевотиной», а в Москве выкинули из букеровского списка «за отсутствием признаков романа», про Иванова, которому в «Вагриусе» заплатили за «Географа» три копейки, про Иванова, который сделал для Пермского края больше, чем кто-либо из его земляков за последние сто лет, и удостоился он за все про все лишь шаржеобразного рисунка на доске почета самопального музея. Про Иванова, которого судьба закинула жить на землю, где всегда будут проблемы с колонизацией, менеджментом и судопроизводством, – но который, тем не менее, сказал себе: раз это твоя земля и твой пруд, то, полюбив их, полюбишь и здешних «ублюдков».

По сосредоточенному, почти торжественному выражению лица Иванова я понимаю, что этот пруд – И ЭТОТ ТОЖЕ – очень важный. Староуткинск – это почти верховья Чусовой – в 1774 году осадил пугачевский генерал Белобородов, в Гражданскую здесь лютовали белочехи… Это ведь только кажется, что прудов – пруд пруди, на самом деле пруд – великая ценность. Иногда, когда Чусовая мелела, караванщики покупали воду у хозяев прудов – 1000 рублей один вершок. Вершок пруда давал подъем воды на аршин.

– А ходить по пруду зимой можно?

– Можно. Правда, вот тут в 1918 году белые поймали одного большевика, а он, связанный, бросился бежать от них по озеру.

– Ну и как?

– Она утонула. – Иванов любит цитировать старую путинскую шутку про «Курск».

Я несколько раз заводил с Ивановым разговоры на тему отношений не просто с властью – местной или федеральной, – но с государством вообще; с человеком, написавшим «Сердце пармы», беседы такого рода вполне уместны.

По идее, государству следовало бы не просто разрешать таким людям, как Иванов, копаться в своих архивах и выступать в местной прессе, но и перегородить реку «Иванов» плотиной, и – раз уж есть этот уникальный ресурс – использовать энергию этой воды, поставить на ней свой завод, водобойные колеса, перековывать здесь национальный миф, дать писателю заказ, навалить на него непосильный груз.

Разумеется, Иванов относится к идее госзаказа в высшей степени скептически. И можно понять, что, если ему предложат сочинить роман про Путина, мы увидим Иванова в ипостаси Служкина, которому согласилась, наконец, отдаться Кира Валерьевна, – «стремительно выхватил из-за спины две пустые бутылки, звонко припечатал их донышками к своему лбу на манер рогов и со страшным воплем „Му-у!!“, потеряв равновесие, с грохотом полетел под диван».

– Ну, возьму деньги и сдам им какой-нибудь порнороман. Но если это будет адекватный вызов – заказ на выковку современной версии национального мифа, – то он бы взялся ответить на него по-настоящему.

Здесь же, в Староуткинске, мы осматриваем памятник техносферы XIX века, «домну-самовар» – сооружение, напоминающее инсталляцию популярного в восьмидесятых художника Юккера. Завод, основанный Демидовыми в 1729 году, пашет и сейчас, выпуская в XXI веке, что характерно, ручные железные мясорубки, – да-да, те самые, которые прикручиваются к краю стола. На архитектурный курьез можно смотреть еще долго, но мы идем бродить по территории – искать каменное строение XVIII века. Мало того что поиски не увенчиваются успехом, так еще я проваливаюсь куда-то в снег – похоже, в какие-то отложения мезозойской эры.