Становой вскочил и подбежал к Анохину.
— Как же смеешь ты жить! — крикнул он.
— Знамо, что толку мало от меня… какой толк. Известно, толков нет никаких… Кабы богатый али здоровый был… Ну точно… а то все мочи нет…
— Так умри.
— Знамо, что надо бы… только вот час-то смертный не приходит.
— Ах вы, черти, ах вы, дьяволы! Небо коптишь только ведь, подлец… Что же, и хлеба не сеешь?
— Ну, я и сохи-то не подниму…
— А жрешь небось…
— Без этого нельзя…
— Ах вы, дьяволы! ах вы, черти… Ну постойте же, я вам докажу! — крикнул становой и сел на прежнее место.
Наконец часа через полтора опись была покончена.
— Ну, дьяволы! — кричал становой сильно уже охрипшим голосом и потрясая в воздухе только что составленною описью: — чтобы через две недели подати были все в казначействе, все до одной копейки, и чтобы казначейская квитанция была мне представлена. Эй, ты старшина! Подойди сюда…
Старшина подошел.
— Квитанцию ты привезешь мне сам, ко мне, в становую квартиру; слышишь?..
— Слушаю-с, Аркадий Федорович.
— А если через две недели подати не будут внесены, — продолжал становой, снова обращаясь к крестьянам: — то я привезу сюда Курицына, и он живо купит у меня весь ваш скот… Слышите?.. Пощады от меня не ждать… Вот вам даю две недели сроку. Внесете деньги — спасибо скажу, а нет — не прогневайтесь. Камня на камне не оставлю… в муку вас сотру… Ах вы, подлецы, ах вы, дьяволы!..
И затем, передав бумаги письмоводителю, он крикнул:
— Сотский!
— Здесь, вашескородие.
— Лошади готовы?
— Готовы, вашескородие.
— Небось хромые опять?
— Никак нет, вашескородие.
— Смотри у меня!.. Ах, да, и забыл! — И вдруг, подбоченясь и подойдя к сотскому, он спросил: — А почему мост через Грачевку не в исправности?
— Ездил, вашескородие, сколько раз ездил, до самой до помещицы до Анфисы Ивановны доходил, в ноги кланялся ей, ничего не поделаешь… даже обругала меня… «Ты, говорит, видно, с ума сошел! никакого закона нет, чтобы барыни мосты чинили! на это, говорит, мужики есть».
— Мужиков бы заставил!
— И у них был, вашескородие! Целый день ругался!.. Не едут! «Дьяволы, говорю, черти, анафемы вы проклятые!», признаться, побил даже кое-кого, а все-таки не выехали! Уперлись, дьяволы, что мост на господской земле, и не едут…
— Дурак ты, вот что! — крикнул становой и, обратясь к письмоводителю, прибавил: — Александр Тимофеевич, отец родной, поедешь в Голявку, заверни в Грачевку… Уломай как-нибудь старушку-то! Сохрани господи, губернатор поедет, ведь он за этот мост шкуру сдерет. Уж мне и так от исправника нахлобучка была… ведь провалился недавно и с тарантасом и с лошадьми!.. Ну как этак-то губернатор ухнет! Что тогда будет!.. Заверши, благодетель…
— Хорошо, — проговорил письмоводитель, мрачный и угрюмый мужчина лет сорока. — Только да будет вам известно, что к старухе я не пойду…
— Что так?
— Да помилуйте, как на приедешь, непременно что-нибудь отнимет… Спичечницу отняла… а последний раз очки серебряные.
— Как так?
— Очень просто… Я к ней с окладными листами приехал, а она у меня очки отняла. «Дай-ка, говорит, я попробую! не по глазам ли!» — велела себе псалтырик принести самой мелкой печати, надела очки… а потом сняла их, положила в футляр и в карман. «Как раз!» говорит. Так и не отдала. «Ты, говорит, себе другие купишь!» Пять рублей были заплачены. Нет уж, я лучше с приказчиком поговорю… Ну ее к черту!
— Поговори, Христа ради!
— Хорошо.
— Пожалуйста.
И, снова обратясь к мужикам, он проговорил, грозя кулаком:
— Ну, черти, берегитесь! Чтобы через две недели квитанция была у меня!..
И, круто повернувшись, он вышел из правления.
Старшина, староста и сотский бросились провожать станового, подсадили его в тарантас, прокричали в один голос: «счастливо оставаться!» — и, гремя и звеня колокольчиками и бубенцами, становой пристав покатил по направлению к дому своего коллеги, отца Ивана.
XVIII
Приехав к отцу Ивану, становой уже не мог говорить, а только хрипел как-то.
— Вот, слышишь, слышишь, — хрипел он: — видишь, вот она служба-то наша какая, хуже протодьяконской! Тот хоть в известные часы орет, а становой ежеминутно… Только глоткой и берешь. Есть у тебя глотка здоровая — служи, а нет, бери шапку в охапку и переселяйся в более вежливое ведомство. Только в ведомство это нашему брату, божьей родне, попасть трудно, потому что в нем правды больше.
Но отцу Ивану было не до правоведов, ему хотелось узнать поскорее, по какому именно делу приехал становой, и потому, как только ввел он его в залу, в которой и стол был уже накрыт и стояла закуска и водка, он спросил:
— По какому же это ты делу приехал?
Становой даже оскорбился.
— Господи боже мой! — крикнул он: — да позволь же хоть отдохнуть-то немного!
— Ну ладно, ладно, — поспешил успокоить его отец Иван: — и точно отдохнуть надо.
И затем, подведя его к столу с закуской, он прибавил:
— Ну-ка, дружище, выпей-ка водочки-то! Может, тогда и хрипота пройдет.
— Надолго ли пройдет-то, — проговорил становой, с какой-то досадой швырнул на стул портфель с бумагами: — за ночь пройдет, а утром опять захрипишь, как запаленная лошадь, потому утром опять оранье предстоит. Сегодня в Рычах, завтра в Ростошах, потом в Дубовой… Плохо дело!
— Чем?
— А тем, что все без толку орешь…
— Так-ты не ори!
— Пойди-ка, попробуй лаской-то!.. Орешь, орешь, а поощрения все-таки никакого!.. Хоть бы нигилиста поймать какого!..
— Зачем он тебе?
— Как же, толкуй!.. Вон Ломпетов-то изловил одного, так сначала денежную награду получил, потом благодарность от губернатора, затем орденок повесили, а наконец из становых-то в помощники перевели… Вот это так!.. На грех ведь ни одного социалиста в моем стане нет… Только одни паршивые отставные солдатики ругаются, да хромой Фетошинский речи на обедах либеральные говорит… А поймать его все-таки нельзя!
— А хотелось бы?
— Еще бы!
И, затем, подойдя к столу с закуской, становой прибавил: — Эге! да ты, я вижу, совсем порядки-то забыл!
— Что такое?
— Рюмок-то наставил, а стакана нет ни одного. Я, друг любезный, из этой мелкой посуды не балуюсь. У меня положено: утром стакан, перед обедом два и перед ужином один. Долбану — и конец.
— Можно и стакан поставить.
— Сделай милость.
Становой «долбанул» два стакана, закусил, и затем приятели принялись обедать.
— Ну, — проговорил становой, когда обед был покончен: — теперь можно и о деле потолковать.
— Потолкуем, потолкуем! только пойдем ко мне в кабинет, чтобы никто нас не подслушал. Откровенно сказать, я чую, по какому ты делу-то приехал.
— Чуешь?
— Чую.
— И прекрасно! меньше разговоров будет…
Они перешли в небольшую комнату с одним окошечком, выходившим на двор. Возле окна стоял письменный стол, вдоль правой стены помещался громадных размеров диван, а вдоль левой — комод, два, три стула и сундук, окованный железом.
— Так вот он, твой кабинетец-то! — проговорил становой, поглядывая на сундук.
— Этот самый.
— Проповеди-то здесь сочиняешь?
— Чего их сочинять, коли никто слушать не хочет.
— А в сундуке что? деньги небось! — И, развалясь на диване, становой подложил под бок подушку, набил трубку, закурил ее и принялся дымить на всю комнату.
Но отец Иван не слушал шуток станового и, подсев к нему, вынул из кармана знакомое уже читателю письмо и, подавая его становому, спросил:
— Уж не по этому ли делу ты приехал-то?
— Вишь как засалил! — проворчал становой, развертывая лениво письмо: — словно блины в него завертывал.
— Еще бы. Третий день читаю. Ну что, по этому?
— Верно! Отгадал!
Отец Иван даже руками всплеснул.
— Ах, — вскрикнул он: — ах!.. Что же делать-то?
— Что делать-то? — переспросил становой и выпустил изо рта такое густое кольцо из дыма, что отец Иван не вытерпел и поймал его на палец.
— Да, что делать?
— А вот то же самое, что ты сейчас с кольцом проделал! — проговорил становой и на этот раз выпустил уже несколько колечек, одно другого меньше.
— Я что-то тебя не понимаю.
— Потрафь в центр дела, как ты потрафил в центр кольца, вот тебе и все. Понял?
— Понял… Только-то там иное.
И, немного помолчав, он спросил:
— Какую же ты грамотку-то привез?
— Грамотка хорошая, печатная…
— Неужто повестку? — чуть не вскрикнул отец Иван,
— Повестку.
— Так, стало быть, дело-то началось уж?!
— Стало быть, началось, коли в суд вызывают.
— Покажи-ка…
— Можно. Только портфель мой в той комнате, и идти лень… наелся очень…
И становой выпучил на отца Ивана сонные глаза свои.
— Принести?
— Сделай божескую милость… лень…