Читать интересную книгу Голос Америки - Евгений Козловский

До дому было уже подать рукой; Никитаиздали выделил взглядом в массиве зданий, чернеющих наопушке, засветлыми корпусами больницы, пятиэтажный дом, знакомый с самого-самого детства, -- выделил, но не узнал, -- только когдаподошел почти вплотную, понял головою, раскалывающейся от странной, центральной боли: добрые две трети фасадарухнули, обнажив потрохаквартир. Начетвертом этаже, в нескольких метрах от ущербленного угла, зияли ячейки родительских комнат.

Рев, не нашедший в никитиной памяти аналога, -- может, когда-то, миллионы лет назад, так ревели издыхающие динозавры, -- заставил обернуться: наогненном стебле выросланад лесом ракетаи, мгновение помедлив, словно присев перед дальней дорогою, ушлав звездную черноту неба: не зря, стало быть, копошились надне провалалюди.

В каком-нибудь шаге от подъезданоги Никиты сноваподкосились, и он упал наобломки стены, исходя неукротимой, не приносящей облегчения, не снимающей тошноты рвотою. Минут пятнадцать -- или так ему показалось -- бился Никитав отвратительных, выматывающих спазмах, но, едваони отпустили, -- встал и хоть обессиленный, апродолжил путь. "Первыми симптомами сильного облучения являютсяю"

Лестницас выломанными кое-где ступенями виселанапрутьях арматуры; раздавленный балкою перекрытия, лежал напокосившейся площадке труп старушки со второго этажа. Вокруг трупабегала, поскуливая, растерянная старушкинаболонка. Никитаполз к цели, которая неизвестно зачем былаему нужна, -- полз наодном волевом напряжении.

Вот, наконец, и квартира, родная квартира, пустая по счастию: вовремя смылись родители, вовремя! -- вопрос только: далеко ли? Никитарухнул настул у старенького письменного стола, закоторым делал в свое время уроки. Прежде вплотную придвинутый к стене, теперь он стоял у самого обломапола, и больничные корпуса, и лес открывались из-застоланепривычно широко, не стесненные оконною рамой. Ах, да! вспомнил Никита. Я же обещал Лидке, что приду, расскажу про "Голос Америки". Оказывается, скривился в самоиронии, меня сюдавел категорический императивю

Никитаоткрыл ящик, пошарил, вытащил налунный свет школьную тетрадку и чешский автоматический карандаш; тетрадкабыланачаталидкиными записями: какие-то цитаты, кажется -- из Конституции СССР. Никитаперевернул тетрадку вверх ногами и напоследней странице, как напервой, стал писать: пружиною, которая спустиламеханизм начавшейся сегодня войны, был, если разобраться, Трупец МладенцаМалогою -- рукаавтоматически вывелапривычное прозвище и остановилась: наверное, следует объяснить, откудаоно взялось, рассказать невнятную историю про маленького утопленникаи Пионерские пруды, но силы убывали не по часам, апо минутам, история, в сущности, никому не быланужнаи ничего не проясняла, -- рукарешительно перечеркнулатри последние словаи надписаласверху: подполковник Лаю

Но тут стало совсем темно: лунаскрылась закорпусами Сокола. В прежние времена, особенно в дурную погоду, когданизкие облакане позволяли свету улизнуть в космос, такой темноты в Москве было и не сыскать, занею ездили в дальние деревни: сотни уличных фонарей, прожекторастадионаДинамо, дуговые лампы железнодорожных сортировок, огни аэровокзаладавали в сумме довольно, чтобы хоть и писать, -- однако, час назад прежние временазакончились навсегда. Никитапопробовал продолжить ощупью -- получилось совсем плохо, -- и, обернувшись в поисках решения, заметил мягкое, при луне не увиденное сияние: оно струилось из соседней комнаты.

Возбудившись от бешеной радиации взрыва, стены, батареи отопления, мебельные ручки и дверные петли -- все это теперь излучало само и заставляло светиться люминесцентный экран большого родительского телевизора. Незримые смертоносные токи, о которых прежде при усилии можно было забыть хотя бы навремя, высунули нос, материализовались в свечении, -- что ж, тем более следовало спешить.

Никитаустроился в старом кресле-качалке у самого экрана, словно собрался скоротать вечерок заШтирлицем, устроился так удобно, что не хотел двигать и пальцем. Казалось, единственное, что способен сейчас был делать Никита, -- это дышать. Зачем продолжать? Для кого я пишу? Бросить, плюнуть, закрыть глаза, заснутью но тут какой-то бодрячок объявился в голове, засуетился, замахал ручонками: как то есть зачем?! как то есть для кого?! ты единственный, кто знает, кто может рассказать потомкам! Данеужто какие-нибудь потомки останутся? спросил Никита. Еще бы, еще бы! оптимистично заверещал бодрячок. Человечество -- удивительно живучая сволочь! Чего-чего оно только ни выносило -- однако живет! живет! Даты и сам носане вешай! -- подумаешь, какую-нибудь сотню-другую рентгенов схватил! Еще внуков своих переженишь! -- тут Никитаузнал бодрячка, припомнил женское его греческое имя: эйфория.

"Кроме того, при особенно сильном облучении могут наблюдаться психические изменения, выражающиеся в первую очередь"

Веки никитины вспыхнули вдруг алым просветом крови -- он приподнял их и тут же зажмурился: огненный мячик висел где-то далеко, над Юго-Западом, -висел, впрочем, недолго: лопнул и, спустя секунды, звук разрывабольно ударил по барабанным перепонкам, пронесся вихрем, опрокинул Никиту вместе с креслом, ателевизор повалил сверху, и кинескоп лопнул в свою очередь, обрызгав все мелким светящимся стеклом. Кругом сыпались какие-то камни, куски штукатурки, обломки кирпичей, потом наступило мгновение затишья, потом ударная волнапошланазад -- уже насытившаяся, умиротворенная, обессиленная. Писать, писать, писать, покаесть возможность! Пусть даже ни для кого, пусть в никуда! -- писать! Стеклышки впились в кожу, зеленый след мячикапрыгал во тьме перед распахнутыми глазами, но тетрадку и карандашик Никитане выпустил и в падении и сейчас, кое-как подняв кресло, зацарапал по бумаге наощупь.

Не раз останавливался, копя энергию, и уже ночь быланаисходе, серело, когдапоставил последнюю точку. Теперь следовало придумать, где сохранить письмо в никуда. Никита, едвапереставляя ноги, побрел по разрушенной квартире, и, спустя время, взгляд наткнулся надесяток пустых бутылок под кухонным столом: следы основания Комитетапо борьбе засвободу информации. Однабутылкаоказалась из-под шампанского. Никитасклонился занею, но резкая боль кишечного спазмаприхватиланаполдвижении. Сдавив руками живот, завывая, бросился Никитак туалету; водатам стоялапо порожек, расколотый унитаз лежал в ней, как обломок океанского лайнера. В ванную тоже не попасть: сорванная с петель дверь перегораживалавход. Терпеть было невозможно, и Никитапристроился прямо тут, в коридорчике, акогдапришло первое облегчение, подумал: вот он, главный признак войны: не трупы, не разрушения, анечистоты в неподходящих местахю

Тетрадкане лезлав горлышко -- пришлось вырывать листки, нумеровать, скручивать в трубочки. Жалко, моря нету поблизости или хотя бы реки! Никитаиз последних сил закупорил бутылку полиэтиленовой пробкою, поставил напол и рухнул в качалку: играсделана, ставок больше нет, -- можно уснуть.

Сияющее солнце всходило над столицею -- нет, не всходило: взошло вдруг, взлетело и теперь висело в зените, словно освобождаясь от затмения. Лучи его были пронзительны, горячи безо всякой меры. Собственно, и засолнце принять его можно было только в том случае, если снять в кино, сквозь почти черный фильтр и наочень большой скорости, апотом медленно прокрутить пленку: слишком быстро оно освобождалось, набухало, и его буквально распирало от света, от жара, от энергии, -- и вот бутылкаозарилась так ярко, что потерялацвет и медленно началатерять и форму: оседать, таять, течь, и листочки, давно обугленные, засерели хлопьями пеплав центре огненной лужицы.

Нато, что осталось от Никиты, смотреть -- если б нашлось кому -- не захотелось бы.