Читать интересную книгу Непрочитанные письма - Юрий Калещук

— Двадцать три кэмэ на спидометре. Хорошая машина, — вздыхает Мишаня. — Ее бы на бетонку, да чтоб современница в кабине рядом — ну, я угорел.

— И главное у нас что? — продолжает Калязин. — Что у нас главное? Нефть. Не найдем нефти — вот тогда с нас спросят. А песцов не увидим или там леммингов — на то биологи есть. Пусть они на них смотрят. Нам-то что?

— Еще один первопроходец, — бурчит Гриша.

— Самый что ни на есть, — насмешливо подтверждает Петро.

Все распадается на отдельные, автономные слова. Нет просто тропы — есть Тропа, По Которой Мы Шли К Центробежному Насосу. Или Тропа, По Которой Толян Ходит В Аэропорт. Нет просто дней будничных или выходных, суббот или понедельников — есть День, Когда Мы Спускали Колонну; День, Когда Мы Писали Письма; День, Когда Прилетит Самолет. Нет просто тундры — есть Тундра, Где Растут Торопливые Цветы; Тундра, Где Стоит Буровая; Тундра, По Которой Мы Несем Нагнетательно-Компрессорные Трубы Весом Восемьдесят Килограммов. Все разъято на простейшие ощущения и рефлекторные действия: вскинуть конец трубы, машинально подсев под груз (металл вминает куртку и свитер в плечо, натыкаясь на кость), двинуть вперед правую ногу, перенести на нее тяжесть тела, осторожно подтянуть левую... Но почему зимой не будет песцов? Почему исчезли лемминги, бесхвостые тундровые мыши с умными продолговатыми глазами?.. Ягель растет медленно, ширина сдвоенного гусеничного следа один метр, одни рейс до «горки» — это шесть тысяч квадратных метров умерщвленного ягеля. Мы не видели здесь ни одного оленя. Может, они ушли с побережья, когда появились буровые? Может, уже не сезон для них в этих широтах? А может, они ушли задолго до нас, ушли по причинам, которые ведомы только оленям? И почему Петро, немногословный и несентиментальный Петро, вдруг сказал про тундру: «Она тоже — живая»? Я и раньше знал, что, когда вырубили тайгу, чтобы построить Нижневартовск, над зимним Приобьем стали бесноваться сырые ветра, неведомые доселе в этих краях; когда сбросили воду из Самотлора, чтобы легче было проложить подъездные пути и насыпать искусственные острова для буровых вышек, в окрестных озерах исчезла рыба. Но то были царапающие память подробности, необязательная нонпарель, а сорок восьмым кеглем набрано: «Самотлор дает 100... 120... 150 миллионов тонн нефти в год»...

Все связано здесь, связано прихотливо, прочно и непредсказуемо, как наши сны под грохот дизелей ввязаны с шелестом листвы в Петровском парке и скрипом чинары под окном далекого дома, с непринятыми решениями и недосказанными словами.

И все-таки диспута об охране природы не будет. Остывающий чай напоминает, что земля сырая не только потому, что так принято говорить, что белая ночь все-таки ночь, а северное солнце греет не больше, чем воспоминания о горячем песке запрятанных в детской памяти диких пляжей. Мы непоследовательны — и в этом наше спасение. Мы возвращаемся с вахты под форсированный рев двигателей вертолета, снижающегося, чтобы сбросить связку труб у приемного моста, и эти звуки приводят нас в радостное неистовство.

— Колонну начали таскать! Скоро займемся делом!

— Возят «восьмерку», — мрачно сообщает Гриша, вернувшись от мастера.

— «Восьмерку»? — недоуменно переспрашивает Петро. — Не дойдем до проекта.

— Значит, и до нефти не дойдем, — шепчет Калязин.

— Почему, Гриша? — спрашиваю я.

— Ты телескопическую антенну видел?

— А что?

— Скважина в конце бурения — вроде телескопической антенны. В шестнадцатидюймовый кондуктор вставлена первая техническая колонна, на двенадцать дюймов...

— Это я понимаю.

— Понимаешь — тогда считай: до двух пятидесяти — если мы добурим до двух пятидесяти — нам придется теперь спускать восьмидюймовую колонну, раз вертолеты «восьмерку» таскают. А пласты на двух с половиной перекрывать надо? Надо. Чем? Только инструментом, «пятеркой». Чем же мы дальше бурить станем? Нечем. Вот и получается, что окончательный забой будет у нас не три двести, а всего две с половиной тысячи.

— Будто здесь не было скважин по две с половиной, — говорит Петро. — Были. А вот три двести — три двести не было. Да-а... Надо было «десятку» пробовать. Тогда бы запас был...

Долго моемся водой, похожей на утяжеленный раствор. На завтрак сегодня — впервые за лето, которому приходит конец, — свежая картошка в мундире. Где ее выращивали, как везли — никто не знает. Размер картофелин колеблется между крупным горохом и мелким виноградом. Терпеливо обдираем кожуру — в конце концов что-то белое и теплое остается на заскорузлых пальцах.

— Хватит тебе на выселках жить, — говорит мне Петро. — Перебирайся в вахтовый балок. Вчера сварной на «горку» уехал, койка у нас освободилась...

Шиков помогает мне собраться.

— Значит, уходишь... Правильно. Вахтой надо жить. А я все равно скоро уеду. Или на «горку», или обратно в бригаду попрошусь. Там я знал, что мне надо делать. Не сразу, конечно, но — научился. Научили.

— Может, и здесь не сразу?

— Но когда? Когда? — с неожиданной яростью кричит Шиков. — Для чего я тут? Подиподайвыйдивон? — Он хватает свою желтую куртку. — Вот что: схожу-ка я на тринадцатый номер.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ГОЛОСА

Ибрагим возится с лохматым черным псом, прилаживая узкие дощечки от консервного ящика к задней собачьей ноге. Ева неподвижна и терпелива, только вздыхает время от времени.

— Упала с мостков, дуреха. И что тебя на мостки потянуло, а, Ева?

— Ветер с моря был, — объясняет Толян. — Аэропортовским Нордом пахло. Вот и потянуло. Она хоть и маленькая, а ведь Ева.

— У-у... Шибко умный.

— А сегодня, между прочим, воскресенье, — подняв голову от транзистора, вспоминает Мишаня. — У белых людей кустовое совещание в разгаре, сидят в тенечке, беседуют об искусстве. А мы? Как неродные. В кино, что ли, сходить?

И он начинает разглядывать стену над своей лежанкой.

Это самая примечательная стена в балке. Три остальные занимают мятые рубахи и грязные полотенца. Зато в центре четвертой, как портрет Мишани в лучшие времена, висит светло-серый костюм в немыслимую искру, рядом приклеены цветная фотографии сестер Вертинских и вырезанный из газеты снимок Вицина, Никулина и Моргунова, тут же ключ зажигания от «Волги» с брелоком в виде старинного револьвера и самодельный нож с пестрой наборной ручкой. Но главное украшение стены, да и всего балка, — большой рекламный плакат кинопроката «Скоро выходят на экраны», изданный в те времена, когда Ибрагима наверняка пускали только на детские утренники.

— «Хозяин тайги»... Нет, на эту мы не пойдем. Там Высоцкий играет, но поет мало. Это... это про сельское хозяйство... Вот... Вот это нам подходит. «Каждый вечер в одиннадцать». Вещь! Значит, так: вечер, идут мужики из ресторана, магазины, естественно, уже закрыты. Один говорит: мне надо позвонить. Подходит, пек-мек, а номер забыл. Смешивали, наверное. Когда смешаешь, всегда так, в натуре. Да-а... Ну, а те ему говорят: мы тебе сейчас по одной цифре назовем — это и будет номер, звони. Ладно, говорит. Набрал номер, ждет. Женский голос: вам кого? Мне, говорит, вас. И тут нам ее показывают. Квартира хорошая, отдельная, музыка играет. А она на тахте лежит. Чешская, по-моему, тахта. Раньше по сто восемьдесят они были — брал, знаю... Да-а... Поговорили они. Но как-то без толку. В общем, она его бортанула. Идет он по улице. Один, те куда-то делись... И тут подлетает мотоцикл! Товарищ капитан! Граф Тулупьев перешел границу!

— Какой граф? — не выдерживает Калязин.

— Бывший. А сейчас шпион. Не возникай. Дальше... Он, конечно, в органы. Там уже все сидят. Сейчас, говорят, будем брать или во второй серии? Решили, что во второй. Устроили графа на работу, таксистом. А этому генерал говорит: ты должен проникнуть в их осиное гнездо. В натуре. И тут он песню поет. Я в весеннем лесу, говорит, пил березовый сок. С ненаглядной певуньей, говорит, в снегу ночевал...

Калязин скептически улыбается:

— Путаешь ты все.

— ...Или в стогу, не помню. В общем, он в их гнездо попал. Проник, значит. Его, правда, там чуть не замочили, но он тоже приемы знает. Ну, а тут пора уже графа брать, таксиста. А то он наворочал! Балок, в котором они с корефаном жили, спалил. Диспетчерше из парка — пацана заделал. Взяли графа. А этот снова идет звонить. И опять телефон забыл! Начинает искать, с кем тогда пил. Как уж он их нашел — в толк не возьму. Но — нашел. Идет. Чембары новые, в кнопках, не иначе как из гнезда привез. Звонит. Та же квартира, музыка играет. Она трубку снимает, а он молчит. Да-а... Вещь! В натуре.

— Миша, — говорит Ибрагим. — Ты прямо артист. В гости приедешь? Домой ко мне приезжай. Гиждуван, это с Бухарой рядом. И ты, Гриша, приезжай, пожалуйста. И ты, Петро. И ты, Юра. И ты, Калязин. И ты, Толик. Все приезжайте, пожалуйста.

— Сестра у жены есть? Или подруга? — спрашивает Толян.

Что-то щелкает в пластмассовом ящичке транзистора, и совсем далеко, в какой-то другой жизни, возникает голос женщины, прозрачный и печальный.