И не случайно античные мотивы возникли в стихах двух-трех поэтов в Ленинграде – Северной Пальмире. Да, Россия – страна фасадов, как сказал Кюстин, Петербург – город фасадов: за спинами кариатид таились коммунальные квартиры, но дети полдня проводят на улице, и всё необычное (львиные маски на фасаде, полководец в римской тоге, статуи в Летнем саду) завораживает взгляд. Ругайте Петра, называйте его деспотом, все правильно, но кое-что он сделал для русской поэзии, когда стал насаждать в России статуи и фонтаны.
Бродский говорил мне: «Александр, я всегда делаю стойку, когда встречаю в твоих стихах античные сюжеты». И я отвечал ему примерно то же. За год до смерти он попросил меня прочесть его переводы из Еврипида – и я написал ему, как они мне понравились: и не переводы вовсе, а прекрасные стихи, блестящая стилизация. И по телефону мы говорили с ним о Медее, я рассказывал ему о Пицунде-Колхиде.
Вообще на Петербург можно посмотреть как на последний рубеж европейской цивилизации – на затянутом льдом берегу; однажды, в 1975 году, я брел через заснеженный Павловский парк, мимо колоннады Аполлона, стоявшего «в белой шапке, накрывшей венок». Аполлон в снегу – любимая метафора, многое объясняющая, мне кажется, в нашей поэзии: «Небожитель, морозом дыша, Пальму первенства нам отдает. Эта пальма, наверное, ель, Обметенная инеем сплошь. Это – мужество, это – метель, Это – песня, одетая в дрожь».
19
Заканчиваю. Мандельштам в статье «О природе слова», написанной в 1922 году, по следам страшных потрясений, обращался к эллинизму как к последнему, тайному теплу, согревающему человека в исторических катастрофах: «Эллинизм – это всякая печка, около которой сидит человек и ценит ее тепло, как родственное его внутреннему теплу».
Этим теплом мы согреваемся и сегодня, в преддверии З-го тысячелетия (я пишу свои заметки за полтора месяца до 2001 года).
Есть удивительное место в гомеровской «Одиссее». В ХХII ее главе, то есть почти под занавес, Афина, превратившись в ласточку, влетает в дом и пристраивается на потолочной балке.
…богиняВдруг превратилась, взвилась к потолку и на черной от дымаТам перекладине легкою сизою ласточкой села…
Да, да, безусловно Жуковский, переводя эти стихи, вспомнил Державина:
О домовитая ласточка!О милосизая птичка!Грудь красновата, касаточка,Летняя гостья, певичка!
Интересно было бы спросить филолога-античника, какая ласточка у Гомера, – думаю, что не «сизая», конечно, не сизая, какая-нибудь другая.
Гомеровская ласточка зимует в Греции, лето проводит у нас. Летала в народных песнях; щебетала у Державина; Фет назвал ее «стрельчатой»; «С стигийской нежностью и веткою зеленой» бросалась к ногам Мандельштама; теперь стрижет воздух своими острыми ножницами в других стихах: «Из этого общего чуда выкраивай что-нибудь мне!»
2000
Примечания
1
Стихи в книге представлены в хронологическом порядке, но иногда этот порядок нарушается в угоду сюжетной необходимости.
2
А. Машевский, прочитавший мой опус в рукописи, смущенно сказал, что прочел в юности обе поэмы до конца.