Читать интересную книгу Прямой эфир - Валерий Хазин

Не могла – остужал он себя тогда – не могла она ни видеть этих записок, ни знать про них. Ведь их словоизвержение в один миг разорвало бы в клочья покойный мирок ее книги об Иосифе: все это дремотное балканское краеведение, милые кофейные сплетни, неторопливые языковые повороты. Не могла она, разумеется, не владея русским, быть и адресатом тайнописи – да и с чего бы вдруг понадобилось Иосифу так замысловато передавать то, о чем он мог бы, если б захотел, рассказать ей запросто в любую минуту?

Но скорее, чем можно было бы представить, он успел забыть, когда перестал различать, чего всякий раз ожидает с бóльшим нетерпением: окончания прогулки или нового свидания у колодца Карампана?

И какой озноб оказывался слаще: тот ли, что начинался с первыми шагами, едва она принималась журчать на ухо, а он касался по ходу какой-нибудь каменной складки и тут же ощущал себя соглядатаем, у которого вертится на языке и щекочет в ноздрях тайная жизнь слов из потаенных записок? Или иная, вечерняя дрожь, когда Арти выбирала, жмурясь, где застанет их ночь, и он пытался угадать, увидит ли снова, задыхаясь, как удлиняется полумесяцем тень под полулуной ее левой груди, стоит ей выпростать руку из-под простыни, потянуться к свету?

«Однажды, – вспоминала она, – Иосиф пересказывал мне одну древнюю поэму, индийскую или китайскую – не помню. Говорил, что в ней дано лучшее определение человека, превосходящее даже Аристотелево. Человек, вроде бы сказано там, – это единственное животное, которое борется со сном, занимается любовью во всякое время и жертвует едой ради игры… Поэтому кофе, смеялся он, можно считать самым человеческим из напитков… Хотя ни в Индии, ни в Китае кофе не знали, правда?… И, кажется, только сейчас я начинаю понимать, что он имел в виду… А еще мне кажется… иногда… что я сплю с вами обоими… по очереди. Но никакой вины… ничего греховного я не чувствую… А ведь у меня родители были католики…»

И хотя одни говорят, что именно эти слова опять подтолкнули Дана под руку, другие уверяют, будто виной всему были черепичные крыши города Котор.

Наутро они возвращались из бывшей черногорской столицы, Цетинье – спускались к заливу старой горной дорогой на ее «Мерседесе»: красивее видов, улыбалась Арти, он еще не встречал, а по числу перемен и вздохов этому серпантину вообще нет равных… Она обещала не гнать – и не обманула. Они останавливались на каждом изгибе, где открывался обзор. И уже почти над самым Котором долго стояли на смотровой площадке в предпоследней, глубокой петле. Было солнечно, непривычно безветренно, не по-зимнему сухо: мерзлый игольчатый воздух пах чем-то заволжским даже или подмосковным. И Дан ахнул не от головокружения, а от того, что черепичные крыши города Котор на миг показались ему с высоты – сквозь слезу под солнцем – скорой россыпью кофейных зерен: как бы пережаренных и темных – ближе к горе, матово-шоколадных – у синего моря…

Он тронул ладонь Арти и попросил отвезти его не домой, в Ораховац, а высадить в Которе, поскольку в студии, оказывается, остались у него незаконченные дела…

И промолчал он о том, что все равно не смог бы заснуть, пока не заглянул бы снова, наперекор зароку, в записки Иосифа Кана – ведь, как известно, одолеть соблазн легче всего, поддавшись ему…

И если удастся – решил он – быть по-настоящему внимательным и последовательным, загадка перестанет отравлять его память: либо окажется разгаданной, либо улетучится вместе с последней надеждой.

И первое же – очень важное – открытие он сделал еще до того, как вытянул папку из слегка покосившейся, ложно-неприступной бумажной башенки на подоконнике в кабинете.

Записки, вложенные одна в другую, наподобие детского секрета, не были причудой ослепленного разума.

Что-то торопило Иосифа, а может, и подгоняло: он писал их и запечатывал след в след, одну за другой, на чем попало, в страшной спешке. И каждая следующая, похоже, должна была прояснять предыдущую, которая, уже будучи написанной, почему-то вдруг начинала казаться ему слишком туманной или недостаточно совершенной. И читать их, вопреки замыслу Иосифа, лучше было в обратном порядке, подобно тому, как нам вспоминаются иногда некоторые сны – от конца к началу.

То есть первой, видимо, была последняя – та, которую Иосиф, едва ли не надламывая собственный почерк, уместил на клетчатом листе из блокнота «Радио Монтенегро». Она, несомненно, содержала шифр, но не совсем обычный: как будто в нее уложили и путь к неким воротам, и ключ от замка, и заклинание для клада.

И хотя всякое слово здесь по-прежнему сквозило безумием – некоторые указатели разглядеть все-таки можно было.

«Бред может быть бродом, – написал Иосиф. – Переправой на тот берег. Как толкование сновидений для тех, кто умеет летать на стреле…»

Неясно, о какой переправе бредил он и о ком, летающем на стреле, – но имена, названные следом, кое-что говорили, конечно.

«Преданные проводники, предавшие пироманов» – Луций Варий, Макс Брод, Дмитрий Набоков: каждый из них, в свое время, ослушался того, чьему гению верно служил много лет.

Вергилий (посреди золотого века Августа) просил друга Вария уничтожить «Энеиду», если не успеет отделать ее, и уже при смерти все требовал принести свой книжный ларец, чтобы сжечь самому. Кафка завещал Максу Броду истребить, за вычетом нескольких рассказов, почти все свои сочинения: великие романы, «Превращение», афоризмы. Набоков велел жене и сыну Дмитрию, если не успеет завершить работу, сжечь «Лауру и ее оригинал» – эту квинтэссенцию русской прозы: воспоминание, полное снов, или сновидение, сотканное из воспоминаний…

И впоследствии, как известно, все трое предпочли грех посмертного непослушания греху книгосожжения. Каждый – в свое время – нарушил слово, данное обожаемому пироману, ради того, чтобы стать преданным проводником книги – тем, кто переправил ее сюда, через испепеляющие границы. Можно ли вообразить, какие кошмары ожидали их, засыпавших почти еженощно с шедевром гения на руках и последней, разрушительной волей того же гения в голове?

Поминая троих душеприказчиков в первых же строках, Иосиф – очевидно и намеренно – указывал на что-то подобное, нечто такое, что почему-либо подлежало истреблению, но было, однако же, сохранено. И все послание – с самого начала, до последнего слова – писалось как путеводитель, ведущий к тайнику, где было спрятано это нечто.

Понятно, что сокрытое так или иначе касалось мира сновидений, о чем последовательно и подробно рассказывала вторая записка. Но где – даже предположительно – мог бы располагаться тайник и, главное, – какое сокровище мог бы укрывать – оставалось непроницаемым.

Какие круги – в городе Котор – нужно было пройти за «девять вечеров и еще один вечер», чтобы оказаться в некой «кузнице звука», которая одновременно была бы «гончарней и винокурней»? И что, собственно, должен был найти вошедший туда – «всадник, и мастеровой, и Maitre de Chais»? Книгу, спасенную от воровского бледного огня?

Но все эти «сосуды и стоки», «изливы канавок» и «задвижки в давильне» – все это напоминало, скорее, какую-то средневековую алхимию, приготовление тайной тинктуры. Словно бы, блуждая по кофейным лабиринтам, Иосиф вдруг обнаружил где-то или изобрел заново нечто вроде «сомы-хаомы» – какой-нибудь мескалиновый коктейль, пейот, очередной «эликсир грез». А потом возомнил себя в один миг Олдосом Хаксли, Кастанедой, Шульгиным и решил зашифровать, оставить для русских потомков ключи к иным «дверям восприятия», сочинить новый травелог по Икстлану?

Вторая записка как будто бы ясно опровергала это.

Поспешно, но недвусмысленно она предостерегала от путаницы и указывала, откуда и куда ведет речь Иосифа.

«…Ivory and Horn. Рога трубят… Вергилий повит под дуду Гомера… Врата правды – ворота роговые…»

Дан довольно быстро добрался до этих «ворот» – до этого тысячелетнего предания и разыскал цитаты-подсказки.

В конце шестой книги «Энеиды» Вергилий сообщает своему герою, покидающему царство теней:

Двое ворот открыты для снов: одни – роговые,В них вылетают легко правдивые только виденья;Белые створы других изукрашены костью слоновой,Маны, однако, из них только лживые сны выпускают…

Но Вергилий – торопится намекнуть Иосиф – сам, в свою очередь, цитировал Гомера: о тех же воротах напоминает Пенелопа Одиссею – пока еще не узнанному, укрытому чужим именем, – вспоминает, умоляя чужестранца истолковать ее сон, прежде чем устроить на утро смертельное состязание для женихов.

Однако Иосиф, очевидно, спешит.

Не нужно бояться, предупреждает он кого-то, но и путаться нежелательно, и вот вход в ворота роговые: сновидения, и правда их.

Но и здесь, и снова он почему-то опасается говорить прямо, и речь его опять начинает описывать круги, словно глухонемые письмена Фестского диска.