группы установил, что это – еврей, а не штурмовик, и потребовал у него объяснений: как это он, еврей, имеет наглость носить такие штаны. На это обвинение еврей Гуцлер ответил пустыми отговорками, между прочим он сказал, что купил эти штаны задолго до переворота и велел выкрасить их в темный цвет, чтобы их нельзя было смешать со светло-коричневыми штанами штурмовиков. Но руководитель местной группы не удовлетворился этим и дал делу законный ход.
Этот факт стал предметом судебного разбирательства в Лауфе; суд приговорил еврея Гуцлера за грубое нарушение порядка к максимальному наказанию, допускаемому соответствующей статьей закона, – к шести неделям тюремного заключения. Гуцлер обжаловал приговор в провинциальный суд в Нюрнберг-Фюрте, который занялся этим делом уже как апелляционная инстанция. В качестве улики на столе перед судом лежали сильно, по-видимому, изношенные, рыжевато-коричневатые штаны покроя так называемых бриджей. Обвиняемый, по требованию суда надевший эти штаны на время судебного разбирательства, чтобы в таком виде предстать перед свидетелями, в свою защиту снова указал, что купил штаны пять или шесть лет тому назад в одном нюрнбергском магазине готового платья: это были светло-коричневые спортивные штаны. В 1933 году он выкрасил их в темно-коричневый цвет по требованию крейслейтера местного отделения национал-социалистской партии, дабы не создавать впечатления, будто он носит форменные штаны штурмовика и дабы не подвергать себя риску попасть в концентрационный лагерь в Дахау.
Прокурор стал на ту точку зрения, что от постоянного употребления выкрашенные штаны снова выцвели, в особенности в области колен, и, таким образом, могли произвести впечатление форменных штанов штурмовика. Со стороны подсудимого было большой наглостью носить штаны в таком виде. Если бы подсудимый внимательно рассмотрел свои штаны, он сказал бы себе, что они кое-где выцвели и что, нося их в таком виде, он снова может вызвать недовольство, как это уже имело место в 1933 году. Во всяком случае, здесь проявлена дерзкая небрежность, которую вполне можно подвести под статью „грубое нарушение порядка“. Приходится пожалеть об отсутствии статьи, которая позволила бы наложить на подсудимого большую кару, чем шесть недель ареста. Согласно национал-социалистским чувствам народа здесь была бы уместна гораздо более суровая кара. Точно так же, как свидетели, ошибочно принявшие подсудимого за штурмовика, так и другие пассажиры, возможно даже иностранцы, могли подумать, что штурмовик разговаривает в вагоне с еврейками. Ввиду всего этого необходимо отклонить жалобу обвиняемого с возложением на него судебных издержек.
Апелляционный суд признал, что оба свидетеля, показывающие против подсудимого, могли при искусственном освещении, которое было в поезде, а также при свете фар мотоцикла счесть штаны более светлыми, чем они кажутся при дневном освещении. Нельзя также не признать, что прежний светлый цвет этих штанов снова проступил наружу от действия времени и это придало им вид штанов штурмовика. То, что подсудимый все же продолжал носить эти штаны, должно быть рассматриваемо как возмутительная наглость. Исходя из этого, апелляционная жалоба подсудимого отклонена с возложением на него судебных издержек».
Этот судебный отчет из «Френкишер курир» Зепп Траутвейн перепечатал слово в слово, со всеми погрешностями против немецкой грамматики и духа немецкого языка, которые, следуя примеру фюрера, допустил автор. И многие читали этот отчет, и многим он доставил гневную радость.
Луи Гингольд, жадно выслеживавший ненавистного Зеппа Траутвейна и искавший предлога для решительных мероприятий против него, придрался к этой перепечатке. Как заполнять драгоценные столбцы «ПН» такими пустяками, вместо того чтобы давать общую углубленную характеристику антикультурных тенденций национал-социализма? Да это просто неприлично.
Тесно прижав руки к туловищу, сидел он за своим письменным столом, косился из-под очков на Траутвейна и разъяснял ему, насколько он не прав, с любезной, изводящей обстоятельностью.
Траутвейн долго отмалчивался.
– Глаз у вас, что ли, нет? – вдруг разразился он. – Разве вы не видите, что этот бюрократический, напыщенно-патетический процесс против Гуцлера обнаруживает все убожество нацистов? Разве от этих рачительных, потеющих от усердия людей, вцепившихся в несчастные крашеные штаны, не смердит их собственным ничтожеством?
Нет, Гингольд этого не замечает. Он сидит с кислым видом.
– Говоря откровенно, – проскрипел он, – я нахожу ваш поступок плохой шуткой, уважаемый господин профессор. Я нахожу, что для таких шуток жаль тратить столбцы «ПН».
Идиотские возражения Гингольда начали серьезно злить Зеппа. Он гордился тем, что раскопал этот судебный отчет – один из тех маленьких драгоценных эпизодов, которые становятся символом всего движения, всей системы. Он не знал, что нацистский режим готовит гораздо более жуткие, страшные и яркие символы того же рода. Тупое остервенение, с которым нацистская юстиция набросилась на крашеные штаны Гуцлера, яснее, казалось ему, обнаруживает перед каждым беспристрастным взором голое убожество «третьей империи», чем сотни толстых томов. Гингольд, эта скотина, вместо того чтобы радоваться, что такой материал появился в газете, накидывается на него, Зеппа, и распекает, как школьника. Нет, мой дорогой, так с Зеппом не разговаривают.
– Очень жаль, господин Гингольд, – сказал он, покраснев, – что статья вам не нравится. Но должен сказать вам откровенно: если она вам не нравится, вы, значит, ни черта не смыслите в целях и направлении эмигрантской газеты. Было бы умнее, если бы вы в таких случаях держали ваше мнение при себе. А то пропадет охота работать в газете.
– Удобно вы устроились, уважаемый господин профессор, – сладко и ехидно сказал Гингольд. – Если вам случится откопать материал, который кажется вам забавным, или если вам хочется отвести душу, вы пользуетесь моей газетой и печатаете в ней что вам взбредет в голову. А кто терпит убытки, когда читатели бегут, до этого вам нет дела. Пусть старый Гингольд расплачивается.
– Зачем вы, собственно, пригласили меня в редакцию? – спросил Зепп.
Он говорил тихо и спокойно, он стоял вплотную у письменного стола, за которым сидел Гингольд, и вид у него был отнюдь не добродушный. Гингольду стало не по себе, но он вспомнил об обещании, данном Лейзегангу, и выдержал взгляд устремленных на него исподлобья глаз Зеппа. Он даже сам измерил Зеппа взглядом с головы до ног.
– Какой у вас вид, уважаемый господин профессор, – сказал он вместо всякого ответа с кротким упреком. – Вы полагаете, что это поднимает престиж газеты, если наши редакторы ходят в таких костюмах и носят такие воротнички?
Зеппу сразу стало ясно, что Гингольда интересует не судебный отчет о штанах еврея Гуцлера и не его, Зеппа, костюм. Ему вспомнились слухи, ходившие о Гингольде. Каковы бы ни были его мотивы, ясно одно: Гингольд хочет от него избавиться. Зепп обрел вдруг все свое хладнокровие.
– Чего вы, в сущности, хотите, милейший? – спросил он. – Вы хотите,