содержались точные данные, отчасти поддававшиеся проверке, а также точная программа проектируемого слета молодежи и копии некоторых официальных документов.
В письме было указано, что в качестве руководителя французской делегации намечен молодой Рауль де Шасефьер. Сообщение это сопровождалось комментариями. Анонимный автор указывал, что нацист Эрих Визенер – частый гость на улице Ферм, что между юным господином де Шасефьером и Визенером существует поразительное сходство. Анонимный автор подчеркивал пикантность этого назначения. С одной стороны, именно благодаря близким отношениям к нацисту Визенеру Рауль де Шасефьер был до известной степени живым символом франко-германского сближения. С другой стороны, соответствующие французские инстанции, по-видимому, позволили себе шутку, назначив руководителем делегации человека, в жилах которого есть и капля еврейской крови.
В редакции «ПН» анонимным письмам обыкновенно не придавали значения. Тем не менее это письмо Гейльбрун прочел внимательно. Не было ли здесь ловушки? Нет, ловушки не было. Он решил использовать данные анонимного письма.
Он и Визенер были старые враги. Между газетой Визенера «Вестдейче цейтунг», виднейшей демократической газетой веймарской Германии, и «Прейсише пост», самым влиятельным демократическим органом столицы, существовало острое соперничество. Гейльбрун давно уже презирал Визенера как сноба, эстета и беспринципного человека, а Визенер презирал Гейльбруна за вульгарность. То, что Визенер изменил демократии и перешел на сторону фашизма, было для Гейльбруна торжеством, моральным удовлетворением. И он был очень разочарован, убедившись, что, когда распространилась весть о ренегатстве Визенера, тот нисколько не утратил своего авторитета. Его статьи по-прежнему цитировались мировой печатью, он жил, окруженный почетом и блеском, ни одна душа не поставила ему в вину его явную продажность. Визенер стал для Гейльбруна воплощением всей гнусности мира.
Изучив анонимное письмо, он с радостью принялся заготовлять ядовитое снадобье для ненавистного Визенера. Он понимал, что его прежняя статья была слишком неуклюжа. Теперь в руках у него лучшее, более острое оружие. Теперь он не только даст волю своему сердцу, он напишет статью не только в расчете на эмигрантов – он уничтожит врага. И он взялся за перо. На этот раз он имел в виду людей, от которых зависели Визенер и его проект юношеского слета, он писал для заинтересованных французских инстанций, для германского посольства, для противников Визенера из среды его единомышленников. Он осторожно дозировал яд, ограничиваясь деликатными намеками, которые были понятны только посвященным, но тем вернее действовал.
* * *
В ответ на тяжелый удар Визенер как-то внутренне сковывал себя непроницаемой броней и становился холодным, спокойным. То мертвенное равнодушие при полной ясности сознания, с которым он читал статью Гейльбруна, почти испугало его самого. Он деловито отметил, как хорошо написана статья, он сам не мог бы написать ее более тонко. «Придется пересмотреть мое суждение об этих людях, – думал он. – Я всегда называл их шмоками, продажными писаками. Но это не продажные писаки, они не пишут по заказу. Однако с их прообразом, с журналистом Эллесом, у них все же есть нечто общее. Они сентиментальны, в них есть чудаковатая взбалмошность детей гетто. Кстати, как мало людей знают, что Эллес был прообразом для фрейтаговского Шмока. Я действительно необычайно начитан и могу положиться на свою память».
Визенер читал, а между тем логика и интуиция ни на минуту не изменили ему, он ясно видел, как подействует атака Гейльбруна на его, Визенера, друзей и врагов. Он видел лицо посла, читающего статью, лицо Шпицци, лицо Леа, лицо Гейдебрега.
– Ватерлоо, – подвел он итог своим мыслям и чувствам, – это станет моим Ватерлоо.
Желая незамедлительно себя проверить, Визенер позвонил Гейдебрегу. Он не знал, чем мотивировать свой звонок, если Гейдебрег подойдет к телефону, но был убежден, что ему не придется ломать над этим голову. Случилось именно так, как он предвидел: Гейдебрег не подошел к телефону. Даже тон, которым секретарь ответил ему, был именно тот, какого он ожидал. Да, да, все было так, как он ожидал. Он положил трубку, кивнул головой, мудро, покорно, со слабой улыбкой.
Итак, значит, кончено. Удар обрушился. Но это хорошо. Ожидание, как всегда, было хуже самой катастрофы, и теперь он спокоен, почти весел.
В ту минуту, когда ему бросилось в глаза его имя в «ПН», он собирался уходить. Его трость еще стояла, прислоненная к креслу. Он взял ее в руки. В костюме для прогулки, с тростью в руке, он ходил по библиотеке, по своему кабинету, машинально наблюдая, как большие каблуки его башмаков отпечатываются на мягком ковре.
Сотни раз говорил он себе сам, говорила ему и умная Мария, что он не сможет удержать и то и другое, что в один прекрасный день ему придется выбирать между Леа и своей карьерой. Более двух лет он уклонялся от окончательного решения. Хорошо, что теперь судьба решила за него. Как она решила – за него или против него? Это еще далеко не ясно.
Быть горячим или холодным, только не теплым. Визенер почти с облегчением думает о том, что теперь вечные колебания кончились. Он выпрямляется, откидывает назад плечи, рассекает тростью воздух. Словно тяжелая ноша лежала на нем, теперь он даже физически чувствует себя лучше.
С его карьерой, значит, кончено. Хочет он или не хочет, надо ограничиться личной жизнью. Личная жизнь – это Леа. Может ли он так уж твердо рассчитывать на нее? Разве он уже забыл телефонный разговор после первой статьи в «ПН»? Вторая статья, надо думать, подействует иначе. Вполне возможно, что Леа теперь будет на его стороне решительнее, чем когда бы то ни было. Тот факт, что «ПН» вторично печатают статью с мерзкими нападками на него, покажет ей, что ее смутное подозрение, будто он что-то затеял против «ПН», ни на чем не основано. Эти соображения подбадривают его.
Пришла Мария.
– Ну, – спрашивает Визенер подчеркнуто весело, – теперь вы довольны, Мария? Теперь, значит, конец колебаниям и компромиссам. Конец политике, конец карьере. Возможно, что у меня заберут даже «Вестдейче». Я думаю, это будет великолепно, Мария. Теперь мы займемся только серьезными делами. Литература, и ничего больше. Вот только одного не знаю: не окажусь ли я в близком будущем на мели, придется сократить вам жалованье. Вы тогда останетесь у меня, Мария?
– Бросьте глупые шутки, – резко ответила Мария, но давно уже в ее тоне не было такой сердечности.
Затем Визенер принялся диктовать «Бомарше». Он не хотел больше думать о «продажных писаках» и их жалких подвохах, не хотел думать о мерзкой политической лавочке. Он работал над «Бомарше» – сосредоточенно, с подъемом и очень успешно.
Вечером он отправился на улицу Ферм. Он был в лучезарнейшем настроении.